Клиффорд Гирц - Постфактум. Две страны, четыре десятилетия, один антрополог

В последующие десятилетия осада не ослабевала. (Почти ровно двадцать лет спустя дело Беллы повторилось – на этот раз, к счастью, без внимания прессы – в связи с другим предложением о приглашении преподавателя на факультет.) За свободу по-прежнему приходится платить постоянной бдительностью; оптимистичные надежды Гарварда в пятидесятые и страстные поиски Чикаго в шестидесятые к настоящему времени превратились лишь в воспоминания о другой жизни. Но – отчасти из-за простого отказа уйти и оставить любителей ходуль в покое, отчасти из-за поддержки со стороны некоторых сочувствующих и непредубежденных фигур из числа преподавателей и из Совета попечителей и больше всего, думаю, из-за того, что Институт как таковой, подобно Ницше, заглянул в бездну, а бездна заглянула в него, – факультет, теперь официально открытый, начал расти и, несмотря ни на что, процветать. Вторым профессором стал в 1974 году Альберт Хиршман, экономист; третьим, в 1980 году, – Майкл Уолцер, политический теоретик; четвертым, в 1985 году, – Джоан Скотт, социальный историк 188.

Однако открытие факультета – это не только назначения. Обоснование (если оно вообще существует) наличия постоянных сотрудников в таком месте, как Институт, заключается не столько в необходимости предоставить двадцати или двадцати пяти одаренным людям возможности работать так, как они хотят, над тем, над чем они хотят, сколько в необходимости создать и поддерживать интеллектуальную среду, в которой математика, или физика, или история… или социальные науки… могут процветать и развиваться. Самое главное (по крайней мере, на мой личный взгляд), это что каждый год примерно сто пятьдесят научных сотрудников (от пятнадцати до двадцати из них – специалисты по социальным наукам) приходят в Институт поработать над тем или иным проектом. Если флекснеровское умножение движущей силы, фокусировка рассеянных лучей, и осуществляется, то прежде всего благодаря им. Постоянные сотрудники могут выступать с инициативами. Они могут придумывать курсы и поощрять таланты. Они могут нащупывать новые направления. Но сами по себе они едва ли смогут довести дело до конца.

При таком взгляде на работу те из нас, кому предложили постоянную позицию в Институте, должны – помимо того, чтобы предаваться своим индивидуальным маниям, – решать ряд неизбежных вопросов. Среди них, безусловно, важнейшим является вопрос о том, как связать очень маленькую, не особо представительную, скромно финансируемую структуру с колоссальным конгломератом идей и видов деятельности – международной социальной наукой, – которую она призвана обогатить. Невозможно воспроизвести большое в малом, отразить все или даже только основные дисциплины со всеми их течениями. Там просто слишком много всего. Необходимо утвердить определенную область, угол, стиль, точку зрения – не знаю, как это лучше назвать: может быть, установку, возможно, взгляд, – в совокупности полевых работ, исследований, проектов и т.п., которые представляются миру в качестве социальной науки, и посмотреть, что с этим можно делать. Но также необходимо, чтобы весь проект не стал ограниченной интермедией, праздной, бесцельной, замкнутой, нерелевантной и самовлюбленной; нужно связывать свою работу с тем, что происходит вокруг: с общими движениями, общими проблемами, общими достижениями. Именно эта дилемма – как проложить курс, достаточно четкий, чтобы к чему-то прийти, и достаточно связанный с миром вокруг, чтобы оказывать влияние вовне, как сдвинуть этот конгломерат идей, – легла в основу факультета и определила его форму. Как и все, чего раньше не существовало, он был построен в мире, который уже существовал до него.

Принятое на факультете общее направление является опять-таки в целом «интерпретативным». Я сталкивался с ним на разных этапах своего пути в Гарварде и Чикаго и с тех пор так в нем и двигался – как и другие преподаватели факультета, которые сталкивались с ним в других формах, в других дисциплинах, с другими последствиями, в других контекстах. У нас нет единого мнения по всем вопросам, и у нас разные интересы и разные проблемы, но мы все с подозрением относимся к попыткам строить социальные науки по модели естественных и к обобщающим схемам, которые объясняют слишком многое. Мы скорее придерживаемся концепции исследования, в центре которой находится анализ смысла социальных действий для тех, кто их осуществляет, а также верований и институтов, которые придают этим действиям такой смысл. У человеческих существ, обладающих языком и живущих в истории, есть, хорошо это или плохо, намерения, взгляды, воспоминания, надежды и настроения, а также страсти и суждения, и все это тесно связано с тем, что они делают и почему они это делают. Понять их социальную и культурную жизнь исключительно с точки зрения сил, механизмов и побуждений – объективированных переменных, образующих системы с замкнутой каузальностью, – вряд ли удастся.

Именно в этом направлении мы на факультете двигались все эти годы. В результате мы оказались не столько в прямой оппозиции к господствующему течению социальной науки, которое по-прежнему крепко держится за сложившиеся представления о том, что такое данные, знание, объяснение и доказательство, сколько под косым и вопросительным углом к ней: недоверчивые, неугомонные и несогласные. Подходящая позиция для столь аномального проекта в столь необычном месте.

Проблема соотнесения нашего смелого начинания, осаждаемого со всех сторон критиками, с грандиозным маршем социальных наук обострилась еще больше, когда философское недовольство, копившееся в этих науках два предыдущих десятилетия, стало в семидесятые и восьмидесятые годы настолько сильным, что разрушило их представление о собственной цели, о том, куда идет марш. Дело не только в утрате сплоченности. Социальная наука никогда – Дюркгейм, Вебер, Маршалл, Зиммель – не отличалась интегрированностью. Не было причиной и то, что она внезапно наполнилась гулом спорящих голосов. Полемическая установка – Маркс, Фрейд, Малиновский, Парето – всегда была ее существенной частью. Сместились, ослабли, пошатнулись, перевернулись сами идейные основания социальной науки, на которых она строилась со времен Конта. Моральное и эпистемологическое головокружение, охватившее культуру в целом в постструктуралистскую, постмодернистскую, постгуманистическую эпоху, в эпоху поворотов и текстов, испарившегося субъекта и сконструированного факта, в социальных науках оказалось особенно сильным.

История этих изменений, которую рассказывали разными способами, из которой извлекали разную мораль и которую связывали с разными наборами прославленных имен, от Ницше и Беньямина до Куна и Деррида, излагалась уже слишком много раз, слишком сложна для краткого пересказа и в любом случае еще не закончена 189. Но в антропологии, где я столкнулся с ней или, опять же, она столкнулась со мной, к настоящему моменту она приняла довольно конкретную форму, которая строится вокруг нескольких радикальных сомнений, настолько взаимосвязанных, что они представляют собой лишь переформулировки друг друга: беспокойство по поводу легитимности высказывания за других, беспокойство по поводу искажающего влияния западных допущений на восприятие других и беспокойство по поводу неоднозначной роли языка и власти в описании других. Вместе они, как кажется некоторым – но не мне, я все еще продолжаю работать над своей поучительной и странной парой случаев, – подрывают саму идею сравнительной этнографии, приученной искать различия.