Клиффорд Гирц - Постфактум. Две страны, четыре десятилетия, один антрополог

Вообразите. Везде, куда ни посмотри, чтобы суммировать нынешнее состояние дел, представить актуальную действительность такой, какой она сейчас действительно является, используется традиционно-современная, современно-традиционная иконография, воображаемые образы прошлого, которое почти ушло, и будущего, которое почти наступило, – то ли ни то, ни се, то ли и то и другое вместе. И на самом деле, несмотря на обилие клише, это вполне удается. Напряжение между двумя полюсами, которые я когда-то, рассуждая об этой актуальной действительности и состоянии дел, назвал «эссенциализмом» и «эпохализмом» 204, упованием на «исконный образ жизни» (кремация и молитвенные накидки, рисовые поля и ремесленные рынки) или на «дух времени» (азотные заводы и аэропорты, небоскребы и поля для гольфа) как способы самоопределения, настолько вездесуще в Индонезии и Марокко – и, насколько я могу судить, во многих других странах, не все из которых находятся в Азии и Африке, – что окрашивает практически все аспекты их общественной жизни. С необходимостью современности все, кажется, более или менее согласились. Неясно только, какие формы она должна принимать.

«Дух времени», – это, разумеется, такая вещь, которую нелегко определить, может быть потому, что его вовсе не существует, а может быть (и это более вероятно) потому, что его, напротив, слишком много и у него слишком много проявлений. Мы думаем, что знаем, что это такое, по крайней мере в материальном отношении: войти в круг промышленных держав, стать богаче, здоровее, освоить технологии, обзавестись оружием. Индонезия, которая, похоже, по всеобщему мнению, готова вот-вот стать следующим азиатским драконом, возможно, немного ближе к данной цели, чем Марокко, хотя разница невелика 205и прогресс Марокко заметен меньше только потому, что у него не такие большие масштабы. Но что касается политики, искусства, религии, общественной жизни, тех запутанных и изменчивых практик, от которых непонятным образом зависят материальные аспекты, мы гораздо менее уверены в том, какой путь ведет вперед.

В этих сферах (обычно называемых «культурными», как будто наука, технологии и экономика – это не культура) надежда на выигрыш везде омрачается страхом поражения. Секуляризм, коммодификация, коррупция, эгоизм, распущенность, отсутствие корней, общее отчуждение от источников ценностей – все болезни, приписываемые современной форме жизни, сложившейся на Западе (особенно в Соединенных Штатах, этом всеобщем пугале), – образуют (или так только кажется) неизбежные угрозы, и риск хаоса выглядит как минимум столь же реальным, как и обещание покоя. Дело не только в том, что измерить прогресс или его отсутствие сложнее, чем измерить, хотя бы условно, предельный коэффициент капиталоотдачи, коэффициенты Джини, валовой внутренний продукт и доход на душу населения; дело в том, что совершенно непонятно, как можно подсчитать (хотя всегда найдутся желающие) такие вещи, как политическая открытость или угнетение, социальная жизнеспособность или слабость, эстетическая сила или пустота, духовная глубина или поверхностность. Ты узнаёшь (если… то…), что они такое, только когда сталкиваешься с их примерами, конкретными и реальными, например с удивительным религиозным водевилем в захолустном индонезийском медресе или со своеобразной архитектурной политикой в крайне тесной марокканской медине 206.

«Медресе» – от арабского дараса , «учиться», «изучать» – представляет собой, во всяком случае в Индонезии, религиозную (то есть исламскую) школу, организованную по западному педагогическому образцу 207. Этим она отличается как от «песантрена» – традиционалистской, гибкой школы-мечети, которую я описывал в связи с моим ачехским приключением, – так и от сугубо светской, строго регулируемой государственной школы, «секолах», которую сейчас хотя бы несколько лет посещают практически все. Медресе может быть чем угодно – от простой начальной школы до средней школы, предлагающей углубленное изучение, а то и, как все чаще бывает, высшей или технической школы, при условии что предлагается достаточно много как светских, так и религиозных дисциплин в рамках упорядоченной и ступенчатой учебной программы. Соответственно, такая школа всегда была передовым краем того, что по-разному называют мусульманским реформизмом, модернизмом, прогрессизмом, возвращением, возрождением или обновлением. За последние сорок лет как форма, так и содержание этого института, а также его роль в индонезийском обществе значительно изменились, но этот аспект остался прежним. Медресе до сих пор остается местом, где язык ислама наиболее непосредственно вступает в контакт с контръязыками современного мира.

В данном случае контръязык был вполне буквально – а также, как мы увидим, вполне фигурально – английским. В 1983 году, за три года до того, как я там оказался, в нескольких милях от Паре в сельской деревушке под названием Синггахан – общине численностью примерно двести человек, давно известной своей необычайной набожностью и, в частности, силой и единодушием своих модернистско-реформистских, «скриптуралистских» предпочтений 208, – было основано медресе. (Именно в Синггахане, по-видимому, казнили на краю собственных могил некоторых из тех «коммунистов», которые, как я рассказывал выше, признались, что планировали напасть на город во время волнений 1965 года.) Основатель медресе, некий Мухаммед Календ, не был местным. На самом деле он был даже не с Явы, а с Калимантана (то есть с Борнео 209). Он работал на лесозаготовках, пока не накопил достаточно денег, чтобы отправиться на Яву и поступить в самое известное и новаторское (по крайней мере в то время) модернистское медресе в Индонезии, располагавшееся в месте под названием Гонтор, неподалеку от Мадиуна на юге центральной части острова. После пяти или шести лет обучения у него закончились деньги и он отправился в район Паре в ста километрах к востоку, чтобы стать учеником модернистского учителя по имени Мухаммед Язид, который, как он слышал, был исключительным человеком.

Так вышло, что Язид был моим особенно близким другом – «ключевым информантом», как мы говорили раньше, пока этот термин не начал вызывать у нас раздражение, – с самых первых моих дней в Паре. (Впоследствии, когда иностранные посольства заинтересовались мусульманскими интеллектуалами, он ездил в Индию, на Ближний Восток и на Соединенные Штаты.) Следуя по стопам своего отца, который тоже был уважаемым учителем и важной фигурой в исламистском крыле антиколониальной националистической политики (он умер, когда Язид был еще ребенком), он руководил небольшой, неформальной, тихой, пасторальной школой-мечетью – песантреном , – которая располагалась в его семейном поместье. Поместье находилось на дальнем краю деревни, в которой я жил в пятидесятые годы, и примыкало к Синггахану, со всеми жителями которого Язид, казалось, был так или иначе связан. Когда, в свою очередь, появился Календ, – я к тому времени уже давно уехал – в поисках иного знания или иного отношения к знанию, чем искал я, Язид тоже взял его под свое крыло, и вскоре он стал частью этой маленькой и тесной религиозно-политической сети родства.