Елена Полякова - Николай Рерих

Молодой Рерих под впечатлением музыки Римского-Корсакова задумывал картину «Садко». В дальнейшем таких прямых аналогии живописи с музыкой в его творчестве не будет. Но словно звучит раздольный, ликующий хор новгородцев:

когда идут рериховские ладьи северным морем. Мелодии «Сказки о царе Салтане» — причудливо-узорчатые, билибинские. Скорбно-торжественные хоры «Сказания о граде Китеже», светлый образ девы Февронии могут слиться с лирической тональностью Нестерова, а могут быть величественными, эпическими — рериховскими.

С композитором — старшим, прославленным современником, который принадлежит, скорее, поколению Васнецова и Стасова (но гораздо более терпим и восприимчив к «новым веяниям» в искусстве), — Рериха роднит внимание и любовь к народному искусству, к фольклору, песне, преданию. Да и младшее поколение композиторов — Гречанинов, Лядов, Стравинский — все более внимательны к народному мелосу, к музыкальному фольклору, к самим инструментам, звучание которых первобытно, неожиданно среди скрипок и флейт.

От могучих образов Мусоргского, близких историческому психологизму Сурикова, композиторы XX века возвращаются к фольклору. Они подчеркивают ритмическое начало, они то орнаментально-декоративны, как Лядов или даже поздний Римский-Корсаков, то подчеркнуто архаичны, как совсем молодой Прокофьев в «Скифской сюите».

Скрябин, смятения и экстазы которого так близки Врубелю, ищет слияния мелодии с цветом, со светом; другие внимательны к сочетанию музыки и слова не в привычных оперных формах. Кантата Стравинского «Звездоликий» на стихи Бальмонта — словно ожившая в музыке и слове «космическая» картина Рериха…

Картины Рериха тех же лет — словно застывшая, остановленная музыка, подчеркнутый, запечатленный в цвете ритм, который возникает из основной мелодии-темы.

Общность живописи Рериха с поэзией двадцатого века — давняя тема исследователей. Об этом писала В. Князева в монографии о художнике, об этом писала Н. Соколова в предуведомлении к публикации «Листов дневника». В определении этой общности чаще всего повторяются имена Блока и Брюсова.

С Брюсовым действительно Рериха многое роднит: и ощущение огромной роли искусства в мире, и внимание к древнему прошлому человечества в сочетании первобытной гармонии и огромных культурных свершений, и сама энциклопедичность, разносторонность познаний, и палитра торжественных закатов, синих сумерек, алых костров, возле которых сгрудились гунны, монголы — предки, пращуры:

Это из «Скифов» Брюсова — стихотворения, написанного в 1899 году, когда выпускник Академии писал сход старцев и княжие охоты.

Но, пожалуй, основной темой, в которой сходились крупнейший поэт-символист старшего поколения и молодой художник, было само отношение к прошлому России.

Не человечества, понятием которого часто оперировали и поэт и художник, но именно России.

Она подчас представала в истории и в литературе лишь каким-то проклятым огромным болотом, засасывающим живых людей. Чаадаевское проклятие, безобразность прошлого, безрадостность будущего сопутствовали восприятию России и в двадцатом веке:

такой видел родину обитатель и певец царскосельских садов Иннокентий Анненский.

Брюсов ощущал красоту прошлых эпох всего мира — античной Греции, Рима времен императоров, славянских племен, бормочущих заклинания Щуру-предку. В этом великом потоке он выделял и славил Россию, повторяя ту тему, которая возникла у Пушкина в ответе «Клеветникам России», а продолжалась «Скифами» Блока, «Старым вопросом» Брюсова:

Вместе с поэтом художник отвечает: народ — часовой. Народ великого прошлого, великих битв, великой истории: «Русь усыпана курганами, потому что Русь — боролась». Вслед за Пушкиным торжественно повторяет человек двадцатого века: «Клянусь честью, что ни за что на свете я не хотел бы переменить отечество или иметь другую историю, кроме истории наших предков, такой, какой нам бог ее дал».

Много лет спустя расскажет Рерих, как, встретив Блока, спросил его, отчего тот не бывает в религиозно-философских собраниях. Тот строго ответил: «Потому, что там говорят о Несказуемом».

О Несказуемом в Петербурге тогда не просто говорили — кричали на кафедрах и в театрах. Склоняли понятия — Жизнь, Смерть, Народ, Страсть, Мировой Хаос, Страшный суд, и понятия быстро превращались в модные, затертые слова. Блок осмеял и проклял эту суету в «Балаганчике», где манерные Мистики шепчут о приближении Смерти точно так, как шептали в столичных гостиных.

«Балаганчик» вызвал не просто обиду — яростный гнев Андрея Белого, который почел себя осмеянным и преданным.

Рерих тоже мог бы обидеться, хотя и не был изображен среди «мистиков», продевших головы в нарисованные на картоне сюртуки. А если бы и узнал себя среди персонажей, обиды бы, вероятно, не выказал — внешнее спокойствие, терпимость развиты у Рериха в превосходной степени.

Кроме великого уважения, великого восхищения Блоком не будет слов в его воспоминаниях и дневниках.

Когда в декабре 1915 года будет отмечаться юбилей Рериха, он получит среди многих адресов и приветствий телеграмму:

«Горячо поздравляю любимого мною сурового мастера.

Когда общий знакомый, известный искусствовед и литератор Сергей Маковский попросит у Блока рисунок Рериха к «Итальянским стихам» — вероятно, для нового воспроизведения в печати, Блок напишет извинительное письмо: