Константин Шилов - Борисов-Мусатов

Букиник спросил директора Радищевского музея о Мусатове, и Рупини рассеянно ответил: «Большой чудак, Бог знает что пишет…». Вскоре в одном доме виолончелист увидел и самого Мусатова: «Он сидел молча, и когда мне назвали его фамилию, то снова прибавили „чудак“!.. Во внешности этого совсем маленького человека, сидевшего неподвижно, подперев руками голову, Букинику увиделось „нечто аристократическое и болезненное“. Мусатов оживился, когда подошедший заговорил с ним об искусстве, но „как-то сжался“, когда тот высказал желание посетить его мастерскую. Наверное, острая мысль об убожестве собственного деревянного „дворца“, так не вязавшегося, на первый взгляд, с его „царством возвышенных грез“ — была тут причиной… Виктор Эльпидифорович сказал, что позже сам пригласит к себе нового знакомца.

После того как в домике на Плац-параде Букиник увидел „Автопортрет с сестрой“ („Я инстинктивно почувствовал, что передо мной большой художник“, — вспомнит он), после откровенного разговора о сходных для них трудностях они решили видеться чаще. „Иногда я приезжал к нему с инструментом и играл ему. Его сестра выходила к нам и молча слушала. Она была до дикости застенчива и обычно убегала, когда я приходил…“

В талантливом виолончелисте кипела жажда деятельности: он решил оживить музыкальную жизнь города, сам часто выступал с камерными концертами, организовал чтение лекций по истории музыки, добился открытия в музыкальном училище классов гармонии и проведения симфонических концертов. Он горячо подхватит мусатовские идеи пропаганды и в живописи „нового искусства“. В апреле 1903 года Мусатов в письме Поленову назовет друга-музыканта „страстным любителем всех искусств“.

При всей замкнутости Мусатова, никогда не работавшего даже при близких людях (при друзьях он мог разве что делать наброски или возиться с рамами для своих полотен), для Букиника была более, чем для других, приоткрыта мастерская художника. Мусатов всегда долго и трудно подбирал названия к своим произведениям, что даст повод другому близкому человеку весьма кстати вспомнить лермонтовские строки:

Зная, как умел Виктор Эльпидифорович из всего, что давало ему внутренний свет, извлекать необходимое для своего искусства, трудно отделаться от мысли, что недаром именно с момента сближения с музыкантом, игравшим для него, много рассказывавшим о музыке — появляются такие названия мусатовских картин, как „Осенний мотив“, „Мотив без слов“, первоначальное название картины „Поэт“ заменяется „Ноктюрном“, а „Ноктюрн“ — „Гармонией“.

О памятном вечере на Плац-параде, когда перед ними открылось большое полотно, которому суждено было прославить их друга, Букиник припомнит, что Мусатов долго и взволнованно спрашивал собравшихся, чувствуют ли они движение облаков, отраженных водным зеркалом. Михаил спросил его позднее, как он думает назвать картину. „Во-до-ем“…» — нараспев ответил Мусатов. Но ни эти глубоко поющие «о», погружающие в синюю глубину, ни плавное звучание, как бы очерчивающее замкнутую овальную форму бассейна, Букиник не почувствовал и воспринял слово буднично. «Похоже на „водовоз“, — засмеялся он. И Мусатов обиделся: „Это красивое, звучное слово“, — сказал он твердо. И снова повторил, прислушиваясь: „Во-до-ем“…» (Хотя картину позже он называл иначе — «У водоема», но с годами первое название восторжествовало.)

Видя, как бьется Мусатов в бесконечной нужде, Букиник помогал ему деньгами, доставал их взаймы, добывал для него бесплатные билеты в концерты и оперу, старался и в разговорах, и в печати внушить веселящимся при имени Мусатова землякам, что среди них живет будущий знаменитый художник. «Ты всех самоотверженнее ко мне относился», — с радостью вспомнит Букиник фразу из одного мусатовского письма к нему.

«Многоуважаемая Надежда Юрьевна! Не забудьте, что мы ждем вас сейчас к себе пить чай в саду. Не опаздывайте и не отказывайтесь, пока цветут сирени. Уж пали вечерние тени. Мусатов. 14 мая 1902». Шутливая записка — кажется, первый из сохранившихся письменных «документов», обозначивших начало важнейших в жизни художника сердечнейших дружеских отношений с супругами Станюкович.

Но познакомились они раньше — почти сразу же по переезде Станюковичей из Харькова в Саратов осенью 1901 года. В этом была заслуга Букиника, в прошлом харьковского жителя и старого друга Владимира Константиновича Станюковича. Студент консерватории и молодой офицер, выпускник Александровского военного училища сблизились недаром. Станюковичу претила военная служба, он мечтал о литературе, втайне писал небольшие рассказы и зарисовки, но пока еще не печатал. Он и напросился в Харьков в резервный батальон только потому, что это университетский город. Добился разрешения поступить вольнослушателем на естественный факультет университета, надеясь в будущем вообще избавиться от «солдатчины». К тому же Станюкович успел заработать в среде невежественного офицерства репутацию неблагонадежного. Сам он припомнит: «Сойдясь с маленькой группой революционно настроенной молодежи, я стал упорно работать в учебной команде с солдатами… и стал близок к солдатской среде… Помощник командира батальона звал меня за глаза „гражданином“ и подозревал… в близости к подпольным революционным кружкам. Он был прав, в это время я действительно сошелся с некоторыми харьковскими революционерами…». В свободное время Станюкович читал много книг по философии, психологии, политэкономии, раздобыл первый том «Капитала» Карла Маркса. Политические и социальные проблемы, мысли о несправедливости того, что его окружало, определяли и темы его рассказов.

Главное, что рассказал Букиник Виктору Эльпидифоровичу о бывшем офицере, — это о его любви к изобразительному искусству и о том, что он был другом юности поэта Брюсова, с которым и поныне время от времени продолжал переписку. Вскоре Букиник привел Мусатова на квартиру Станюковичей. «Они сразу понравились друг другу, — свидетельствует музыкант. — Мусатов очаровал Станюковича своей детской чистотой и наивностью. Станюкович произвел впечатление на художника своей огромной эрудицией в вопросах искусства и литературы…».

Но не меньшее и совершенно особое впечатление произвела на Мусатова жена Станюковича — невысокая миловидная женщина с лицом слегка смуглым и карими глазами. Надежда Юрьевна держалась без всякого жеманства, с большим участием и глубоким пониманием отзывалась на разговоры о литературе и художественной жизни. Судя по всему, она была живого нрава — от нее веяло задором. Но Мусатов был поражен, вглядываясь: этот ясный открытый лоб — нет, чело под слегка курчавыми каштановыми волосами, нежный абрис удлиненного лица, с тонкой, почти неуловимой асимметрией, и что-то в губах — все какое-то болезненно-родное. В ее облике с каждой встречей он все больше видел сияние внутренней духовности, отуманенное легкой дымкой. И все больше и больше она казалась ему знакомой, пока он не узнал ее: это была вернувшаяся на землю через тысячи загадочных метаморфоз — Симонетта, воспетая Сандро Боттичелли, — его легендарная «модель», какую он писал даже после ее смерти и какую ищут и «узнают» на его работах. Станюкович согласился с Виктором Эльпидифоровичем: да, похожа! Особенно если посмотреть на боттичеллиевскую «Мадонну с гранатом»… Совсем Надежда Юрьевна и самое состояние как бы ее!.. Но ведь этому есть и объяснение — в ней течет романская кровь. Виктор Эльпидифорович еще не знал, что жена Станюковича из старинного дворянского рода. По отцу она Рышкова, а мать ее звали Ольга Оскаровна де Роберти, бабушка же была урожденная Палеолог.