Константин Шилов - Борисов-Мусатов

Когда при ней вспоминали Симонетту Веспуччи — прекрасную даму сердца Джулиано-деи-Медичи, Надежда Юрьевна хохотала и отшучивалась. Но Мусатова все больше занимала мысль о том, что хорошо бы попросить Надежду Юрьевну попозировать ему. Он часто листал репродукции работ великого флорентийца, припоминая, что читал, будто и в знаменитой его «Примавере» («Весна») тоже есть отраженный облик Симонетты. Да, именно уже отражения ее облика — не портреты…

На рубеже 1902–1903 годов Владимир Константинович сделал Мусатову дорогой подарок: приехав из Смоленской губернии, где было имение предков его жены, он привез два вытащенных из сундуков старинных платья. В марте 1903 года Мусатов рассказывает: «Мы сидим по целым дням дома и рисуем с Надежды Юрьевны. Она отлично позирует в костюме прабабушки. Весь круг наших знакомых заключается в Станюковичах и Букинике. У Добошинских еще не был, а к остальным идти не хочется…»

«Костюм прабабушки» — одно из привезенных платьев: стеганый шелковый капотик бронзового цвета, очень провинциальный наряд, сшитый с расчетом на кринолин, прекрасно подошедший к маленькой и тонкой фигурке Надежды Юрьевны. Станюкович вспомнит, что Виктор Эльпидифорович прямо-таки влюбился в это платье, отделанное кружевным воротником и украшенное вышитыми цветами. И отныне во всех работах Мусатова Надежда Юрьевна будет запечатлена в «бронзовом капотике».

В том, что он так много раз обращался к образу Надежды Юрьевны, сказалось, конечно, поэтическое воздействие примера Боттичелли, но это было бы невозможно, если бы Мусатов не нашел в ее облике то, что издавна интуитивно искал, к чему стремился. «Это была удивительно нежная, хрупкая, прекрасной души женщина», — вспомнит мусатовскую Симонетту Варвара Васильевна Добошинская, меньше всех ее знавшая. Молодые художники из мусатовского окружения, его земляки, в присутствии веселой и простой Станюкович робели, ее мнения и оценки воспринимали с благоговением. Рассказав Виктору Эльпидифоровичу о задуманных им живописных композициях, Павел Кузнецов признавался: «„Восход и умирающее солнце“ я посвящаю Надежде Юрьевне…»

Сердечная признательность Мусатова жене друга была как бы за пределами влюбленности и в известном смысле больше любви. Его бедная, но вдохновенная Весна, связанная с обреченным, но светлым чувством к Анне Воротынской, не случайно не отразила ее облик в посвященных ей картинах. Мучительны и неплодотворны были его усилия внушить себе, что Ольга Григорьевна Корнеева и есть та, что «должна осветить все его искусство», что именно он — ее единственный «Леонардо, Боттичелли»… Надежду Юрьевну он писал. Ибо она не была для него ни «принцессой Грезой», ни «дамой сердца», мучающей своего «пленного рыцаря»… Но не была она и просто милой натурщицей, подобно Лене и другим девушкам, каких он рисовал. Писать Надежду Юрьевну оказалось волнующе сложно! Тут не надо было что-то привносить от себя в простенький девичий облик, а напротив — как можно глубже проникать в суть «модели». Дело было не в «использовании внешних данных», а в попытке, как бы «сняв» земные, знакомые по обиходу черты, передать всю углубленную поэзию натуры, найдя при этом гармонию облика внешнего и внутреннего. Мусатов все время удивлялся тому, как трудно давалось ему лицо Станюкович. В неправильности и живости его черт он улавливал бесконечные оттенки выражения. Ее образ был полон для него безупречной чистоты звучания и поэтому стал для всего оставшегося творческого пути своеобразным «душевным камертоном».

Но недаром однажды, когда Мусатов написал ее портрет, Надежда Юрьевна удивилась: «…Почему я такая печальная? Разве я вообще грустная, а не веселая?..» И Мусатов ответил убежденно: «Вы совсем не веселая, а грустная. Вы себя, значит, не знаете. А что до сходства, то я вам скажу, что, по-моему, вы здесь очень похожи… По-моему — похожи».

Стали собираться по вечерам у Станюковичей. Приходили знакомые, приятели, но основу домашнего кружка составили: художник, музыкант, литератор и его жена, гостеприимная хозяйка. Виктор Эльпидифорович и тут, как всегда, захотел придать дружескому союзу какую-то «форму», закрепить его веселой традицией… Предложил в шутку название «Саратовский английский клоб»… Все с готовностью стали «клобистами»… Вряд ли дошло дело до разработки «устава», а вот для протоколов «заседаний» изготовили такую печать: «Саратовский английский клоб. Первое заседание 5 мая 1902 г. Последнее — 1 декабря 1908 г.».

Как много значили эти прекрасные долгие вечера для Мусатова! Раньше ему негде было, да и некогда так близко познакомиться с искусством музыки. А ведь Букинику он как-то сказал, что, наверное, не стань он художником, был бы музыкантом. Правда, он не знал нот, не знал вообще многого, но зато как чувствовал музыку! Раньше-то он бывал рад послушать что угодно: хоть ученическую игру Нины Коноваловой, гимназической подруги Лены. Всегда с готовностью шел с Корнеевыми на симфонические и камерные концерты. Очень любил оперный театр. Любимые оперы, вроде «Руслана и Людмилы» Глинки и «Евгения Онегина» Чайковского, слушал по многу раз. В Москве слушал Шаляпина. Немудрено, что в памяти хранил он иные оперные мелодии и любил их напевать. Разумеется, без посторонних, когда увлеченно писал, закрывшись в мастерской. Только младшая сестра в соседних комнатах его не смущала… Лена даже оставит нам свидетельство, что самым любимым у брата Вити был мотив из «Руслана», который он чаще всего пел за работой:

Вот так, если припомнить, обстояло дело во времена «до Букиника», до их «английского клоба»… Зато теперь — в доме Станюковича, по вечерам, соединясь, торжествовали: домашнее музицирование и — высочайший профессионализм!.. Владимир Константинович любил Чайковского — тут они с Мусатовым сходились. Принеся свою виолончель, Букиник играл в небольшой уютной зале как на сцене, на фоне полуспущенных портьер. С просветленным и улыбающимся лицом Надежда Юрьевна сидела, облокотясь на мужа. Владимир Константинович полулежал на диване, запрокинув голову, в полумраке темнели борода и усы, поблескивало пенсне… А Виктор Эльпидифорович часто стоял, прислонившись к стене, заложив пальцы за вырезы жилета и прикрыв глаза. И часто, когда вот так уходил под льющуюся мелодию от всего окружающего, он видел рождаемые музыкальными созвучиями вспышки и переливы разноцветных тонов. Голубые, розовые сполохи то разгорались, то меркли.

Иногда под музыку Станюкович читал стихи. Среди них и брюсовские. Мусатов теперь знал из рассказов Владимира Константиновича, что рос он, в сущности, сиротой: отец, известный московский юрист, бесконечно разъезжал по делам, жил за границей, и мальчик, рано лишившийся матери, был пристроен в частную гимназию Ф. И. Креймана, где из гордости, сторонясь обеспеченных учеников, сблизился с одним лишь Валерием Брюсовым и увлек его мечтой о литературном поприще. Брюсову понравились стихи Владимира и идея издавать собственный рукописный журнал. Название ему дали «Начало»… Кто бы мог подумать, удивленно говорил Владимир Константинович, что тот нескладный подросток, который и русской-то литературы толком тогда не знал, станет первой фигурой «символизма»!.. В 1895 году, в пору своей начавшейся скандальной популярности Брюсов прислал бывшему сотоварищу первый сборник стихов «Chef d’oeuvre», но Владимир Константинович с его демократическими симпатиями и вполне «земным» складом убеждений резко написал поэту, что все больше «удаляется от его дорожки»… Брюсов был оскорблен отзывом Станюковича на его сборник: это «вовсе не поэзия будущего, а гастрономическая забава обеспеченных и пресыщенных людей». Станюкович вспомнил, что даже на фотографии своей написал в те годы Брюсову: «Символисту от реалиста…».