Константин Шилов - Борисов-Мусатов

Легкий, развертывающийся слева направо неторопливый мотив движения девичьих фигур звучит на этом фоне как задумчивая музыка. Она прерывается «паузой» — зеленым полем, сиянием одуванчиков, прихотливым узором большой дубовой ветки, затем подхватывается торжественной статикой центральной фигуры в почти однотонном, зеленовато-охристом платье. Следом мотив нарастает, убыстряется, получая предельное звучание в самой крайней фигуре справа. И наиболее богатая, мерцающая драгоценными переливами фиолетового, синего, розового, разработка цветовых плоскостей — именно в одежде этих двух крайних фигур.

Это зарождение, замирание и быстрое развитие композиционной и цветовой мелодии совпадают со сложным движением душевного состояния героинь. «Персонажи „Изумрудного ожерелья“ полны не дум, не мыслей, а чувств» (А. Русакова). Это чувственное, полнокровное начало особенно ярко в этюдах к картине. Идея «Изумрудного ожерелья» восходит к владевшей Мусатовым в юности теме «Весны» («Материнства»). Тревожное волнение юношеской влюбленности, вдохновенные предчувствия своей «большой темы» с годами увенчались картиной «Лета» — торжественного прославления земной жизни, хотя и осложненного драматично звучащей, последней нотой. «Но изменился художник, — пересказывает нам Станюкович объяснение замысла самим Мусатовым. — И — „Весна“ превращается в „Лето“, „Matemité“ — в „Изумрудное ожерелье…“».

Что же, в сущности, изменилось в Викторе Мусатове, какая внутренняя работа подвела его к новому полотну? Ведь нет в нем никаких примет местности, излюбленных усадебных впечатлений… Женские персонажи картины — согласимся — «полны не дум, не мыслей», но у самого-то художника накопился изрядный запас и того и другого. Что же подспудно питало его вдохновение? Ведь нельзя все свести к цветовому импульсу — «изумруду» хвалынских дубрав. Или — к счастливому созвучию натуры с декоративным строем музейных гобеленов. Нельзя ограничиваться (хотя они очень важны) суждениями об интуитивно-органичном сближении Мусатова с принципами «картины-панно» у П. Боннара и других «набидов» («пророков»). И ссылки Станюковича на слова самого художника неполны, недостаточны. Станюкович записывал по памяти спустя годы. А главное, позже — в другой, чужой эпохе, для того чтобы «реабилитировать» умолкшего навеки друга, приходилось кое-что сознательно упрощать, обходить «неподходящие» темы, утаивать вовсе запрещенные имена. Вот почему слишком прямолинейной кажется мысль о преемственности «Материнства» и «Изумрудного ожерелья». Они задумывались в разные этапы развития художника. Первый замысел (в пору поклонения Пюви де Шаванну и Берте Моризо) зримо аллегоричен, невнятен, неглубок своей расхожей символикой. Во втором — собранном, выверенном, серьезном — ощутима более углубленная «метафизика».

Мир «Изумрудного ожерелья» порожден осознанным, вдумчивым вхождением Мусатова в определенный круг идей, увлекавших его уже на протяжении трех лет и вообще набиравших тогда силу… Тут, — за эмоциональностью его живописи — целый комплекс впечатлений от прочитанного не однажды, обговоренного с друзьями, — затаенного и ждавшего своего часа, подходящей обстановки для творческой вспышки. То, что это так, то, что Мусатов продолжал и в Хвалынске додумывать «Ожерелье», что его согревал некий воплощаемый им «метафизический» мир идей — ясно из сохранившейся черновой странички письма без даты к давнему другу «Алексеичу» — А. А. Лушникову. Набросал он этот сжатый текст по возвращении из Черемшан. Текст так емок и красноречив, что выявляет и весь «генезис» замысла, и радостный пафос работы.

А поскольку речь пойдет не только об «Ожерелье», но прежде всего о его создателе как сыне своего «рубежного» времени, да и для того чтобы черновик этот заговорил для нас в полную силу — придется сделать большое отступление и вернуться чуть ли не к поре совместной с тем же Лушниковым учебы Мусатова во Франции…

За два года до его возвращения оттуда, в 1896 году, в Петербурге вышел и вызвал большой интерес новый перевод античного романа Лонга (Лонгуса, как писали тогда) «Дафнис и Хлоя». В первые годы плац-парадного затворничества, мучительных бессонниц или пронзительных снов о «погибающей в волнах» Анюте Воротынской — словом, в памятную пору острого одиночества, отчаянных мук духа и плоти — Мусатов полюбил эту книгу. «Поэма Лонгуса есть не что иное, как одна хвалебная песнь могуществу любви» — поясняло предисловие. Книга утешала Виктора, страницы ее дышали чистотой и нежностью, гармонией слияния человека и природы, помогали со стойким презрением переносить противостояние между своим внутренним миром и грубо-бесцеремонной жизнью обывателей-соседей. Пусть его дворик и сад были малы, но их легко можно было вообразить зеленым островом Лесбос. Там, в книге, это был образ утраченного рая. Там, над миром нравственно идеальных людей, царил бог любви — Эрот. Боги не скрывались от человека. Человек был дружен с животными и растениями. Союз их был естествен и казался вечным. Эта древняя утопия не была какой-то поверхностно-сладкой идиллией. Недаром «олимпиец» Гёте сказал об этом романе, что он свидетельствует «о высочайшем искусстве и культуре… Его полезно читать каждый год, чтобы учиться у него и каждый раз заново чувствовать его красоту».

Именно так и делал Мусатов. Большое впечатление произвело на него увлекательное предисловие автора перевода, и художник запомнил уже известное тогда в литературных кругах имя: Мережковский. Провозгласивший тремя годами ранее, в 1893 году, в книге «О причинах упадка и о новых течениях современной русской литературы» идеи «новой» литературы, где художественный идеализм, символика, мистическое содержание ради «расширения художественной впечатлительности» противопоставлялись бескрылому, измельчавшему «критическому реализму» — Дмитрий Мережковский в своем предисловии к «Дафнису и Хлое» как бы продолжил свой манифест и исповедь нового поколения людей искусства. Похоже, многое в этом предисловии Мусатов читал словно о себе самом. Тогда — в особенности — это были его чаяния, его мысли. В самом поразительном перезвоне, перекличке с III веком — уже была магнетическая загадка. «Кто написал эту удивительную поэму или роман, представляющий маленький, замкнутый, ни на что не похожий мир — произведение, так одиноко стоящее не только в древнегреческой, но и во всемирной литературе?.. За именем Лонгус — скрывается тайна». Книга эта — «редкий, даже, по-видимому, единственный, нежный до болезненности и все-таки свежий цветок поздней эллинской культуры…»