Константин Шилов - Борисов-Мусатов

Переписка и полемика продолжались, но точек соприкосновения в настоящем, казалось, не было. Мусатов с интересом слушал, расспрашивал. А после декламаций Станюковича снова спорили о брюсовских стихах. Перелистывали его сборники, и, странное дело, многое читалось по-иному, было созвучно сегодняшним их настроениям. А иное было по-мальчишески смешно: про «приснившиеся дебри» и про то, как «желтый лев крадется к зебре»… «Ну, это прямо из гимназии Франца Иваныча!..» — не удерживался от смешка Станюкович, но после отдельных строк, читаемых уже Мусатовым, становился серьезным и грустным.

Споры велись на их «заседаниях» о самых разных прочитанных книгах: Виктор Эльпидифорович говорил с уважением о Чехове, а к Горькому относился отрицательно. С интересом читал новые переводы стихотворений Бодлера, Верлена, Верхарна… Огромный успех имел тогда только что вышедший роман Пшибышевского «Homo sapiens» — и хотя прославляемая там «сильная личность» была преисполнена воинственно-ницшеанского духа, даже Станюкович оценил книгу очень высоко. «Но каково было наше удивление, — вспомнит Букиник, — когда Мусатов забраковал роман, как циничный и неискренний. В противовес он усиленно рекомендовал прочитать „Юлиана Отступника“ Мережковского…».

И, наконец, много говорили о том, что составляло мир забот и интересов живописца. Благодаря его рассказам, воспоминаниям о Чистякове, Кормоне, Пюви де Шаванне, Поленове и Ге, разговорам о его собственных работах у Букиника выработалось тонкое понимание живописи. Особенно интересно Виктор Эльпидифорович говорил об импрессионистах. Делился суждениями о Гогене и Ван Гоге. В эту пору он повесил на стены в своей мастерской репродукции с картин Боттичелли.

Из художников итальянского Ренессанса то был мастер, перед которым (как неизменно — и перед Леонардо да Винчи) Мусатов преклонялся. Друг-музыкант вспомнит, что в русской современной живописи у Мусатова тоже были четко выраженные симпатии и антипатии. Во многом степень близости определялась, как и в резкой оценке прозы Пшибышевского, представлением об искренности художника. «Он не любил Репина и не верил в его искренность». Любил — Левитана, Сурикова, Врубеля… Высоко ценил мастерство Бенуа и Сомова, всегда оговаривая, что вовсе не считает себя сомовским «подражателем» и просто похожим на него, как это покажется Бенуа и ряду других оценщиков… Высоко отзывался Мусатов о технике рисунка у Серова, но не одобрял его заказных женских портретов… Зато молодым художникам он готов был простить несовершенства техники — «за фантазию, искренность и темперамент».

Теплой весенней порой 1903 года в жизни Виктора Эльпидифоровича произошло событие такой важности и сопровождаемое такими непростыми переживаниями, что не стоит и делать попыток его «живописать» — нам хватит нескольких красноречивых свидетельств.

Михаил Букиник: «Когда я в один из вечеров пришел к нему, то впервые застал у него сидящую за самоваром незнакомую женщину. Я подумал, что это, должно быть, натурщица, и не стал расспрашивать — кто она? Когда он с улыбкой сказал мне: „вот моя жена“, я подумал, что он шутит. Тогда он забеспокоился и начал убеждать меня, что он действительно женился и что Елена Владимировна его законная жена. При этом вышел в другую комнату и принес в доказательство брака свой паспорт, очень серьезно убеждая не стесняться просмотреть его. И я прочел: „выдан кузнецкому мещанину, Саратовской губернии, Виктору Эльпидифоровичу Борисову-Мусатову, родившемуся в г. Саратове тогда-то и пр. Такого-то числа и года обвенчался с девицей такой-то…“

На следующий день я не выдержал и побежал к Станюковичам сообщить им о женитьбе нашего друга… Через несколько дней Мусатовы пришли к Станюковичам, и мы по случаю радостного события распили бутылку шампанского… Наш „английский клоб“ обогатился новым равноправным членом…»

«Мусатов скрыл свою женитьбу даже от нас, лучших своих друзей… Много позже я понял, что это произошло все от той же особенной психологии, которая отличала его от других людей… Чтобы говорить о своих намерениях жениться, он должен был бы говорить о любви и чувствах. А этого он избегал».

Мусатов — Елене Владимировне: «…Я понимаю теперь гоголевскую „Женитьбу“. Именно страшит вся эта официальщина. Неловко, точно вошел в театр в новом костюме или ботинках и все на тебя смотрят. Но ты, моя Муза, должна мне внушить самообладание…»

Мусатов — Лидии Петровне Захаровой (1904 год): «…Напишите мне… За вас мне все время шла проборка от Елены Владимировны. За измену старым друзьям… Вы часто были добрым гением в моей жизни. Вы устроили мое счастье…».

В недалеком будущем, когда после саратовского затишья настанет, по его собственному определению, «боевое время», он с благодарностью вспомнит два последних года: 1902 и 1903-й… Годы Зубриловки, годы уверенного вдохновенного труда, возникновения тесного круга друзей-единомышленников, женитьбы на давней школьной подруге. Сама «кисть его, — скажут о Мусатове этой поры, — словно обогатилась от достижения душевной гармонии, расцвела, помолодела ограниченная гамма красок…» (И. Евдокимов). Элегическая печаль «Гобелена» с его «серо-блеклыми тонами» сменилась более яркой и сильной манерой. «Полный певучести ликующий спектр отобразился в живописи „Водоема“».

И не случайно в эту пору он начал работу, пожалуй, над самой «земной» и жизнеутверждающей его картиной. «Русская Примавера» — так стали называть мусатовское «Изумрудное ожерелье»…

Вверх по Волге от Саратова — у подножия высоких меловых гор, поросших темными соснами, окруженный своими яблоневыми садами, стоит Хвалынск, тихий и уютный, то сгорбленно сбегающий вниз, то весело взбирающийся в горку. Прекрасные леса, певучие ритмы самой земли, ослепительно-белые тропки на зелени лугов. Свежий воздух, пахнущий анисом.

Сюда-то, в эти глухие живописные ущелья, где юго-западнее «бегло-епископального города» Хвалынска в 1860-е годы возникли два скита, а потом — мужской и женский старообрядческие монастыри, и приехал летом 1903 года Мусатов с женой и сестрой. По обстоятельствам — поехали опять не вместе. Но теперь Мусатову решать свои дела стало легче, было на кого опереться: рядом была подруга, она же — «свой брат-художник» и человек опытный, надежный. Не без того, конечно, что Лена ревновала немного Виктора к Елене Владимировне, да что ж тут поделать… И в этот раз активная, энергичная Александрова не сидела в «кисейных барышнях» — поехала в Хвалынск первой — налегке, проложить дорогу. Так уж было условлено с уроженцем тех мест, молодым художником Кузьмой Петровым-Водкиным, что он и встретит Елену Владимировну и поможет устроиться в специально им подысканном месте. Сам же Мусатов с сестрой Леной, нагрузившись холстами, красками, всем, что нужно для работы, приплывут позже на пароходе, с палубы которого они долго любовались радостным зрелищем бесконечно тянущихся всхолмленных берегов. Стремясь угодить старшему другу, «подарить» Мусатову свое самое любимое хвалынское местечко, Водкин недаром вспомнит с детальной точностью, где и как писалось мусатовское «Ожерелье». Виктор Эльпидифорович и его спутницы сняли дачу «над нижним Черемшанским прудом, у старой мельницы. Заросшая ветлами, вязами и калинником, старая, колдовских времен, механика ворочала своим колесом. Узоры дубов окаймляли противоположный берег пруда… Хозяйский сарай обращен был в мастерскую. Разобрана была верхняя от конька стена для северного света. Пол усыпан песком, на нем брошен ковер. На побеленных стенах развесили этюды, дубовые ветки, и заброшенная дыра обратилась в мастерскую, где хотелось работать…». По описаниям же Станюковича, посетившего с женой Мусатова, домик и импровизированная мастерская находились у самого «старого раскольничьего скита „австрийцев“». Сюда «по вечерам… доносилось пение старых псалмов, мимо брели старцы и старицы поклониться святым местам».