Барт Эрман - Триумф христианства [Как запрещенная религия перевернула мир] [litres]

То же было верно и для городских богов. Так, город Эфес объявил себя центром культа богини Артемиды. Здесь богиню почитали сильнее и правильнее, чем где-либо еще. Для эфесян Артемида была величайшей богиней, превыше всех иных богов.

Культ «Величайшего Бога» также вполне мог возникнуть на почве конкуренции [101]. Другого имени этому богу не требовалось. Он был именно «Величайшим Богом», заслуживающим поклонения более, чем какой-либо другой. Иногда в надписях его именовали просто «единым» богом.

Однако наименование «единый» означало совсем не то, что можно подумать; верующие в этого бога не считали его единственным на свете. Это известно нам из использования слова «единый» в античности в других контекстах, сравнимых с этим. Например, если некий благотворитель проявлял особенную щедрость, делал для общины или для города намного больше других, благодарные горожане могли называть его «единственным патриотом и благодетелем». Это, разумеется, не означало, что никто другой ничего для города не делал – лишь то, что этот благодетель особенно щедр. В таком же смысле говорилось и о «едином боге». Говоря словами одного ученого, «речь шла не о единственности того или иного Бога, а о его уникальности» [102]. Нигде в языческом контексте не встречаем мы заявлений о том, что «единый бог» – один-одинешенек, что других богов не существует. Однако встречаем немало заявлений о том, что один бог превосходит всех остальных или над ними властвует.

Постараемся не думать, что монотеистические верования чем-то «выше» политеистических и что отход от язычества – сам по себе прогресс. Это не прогресс. Но и не регресс.

Это очевидно не только из античных надписей – сотен известных нам надписей, посвященных Величайшему Богу, – но и из писаний античных язычников [103]. Вот, например, что писал убежденный язычник Максим из Мадавры в письме к церковному богослову Августину в конце IV века:

С тем, что форум нашего города заполнен собранием боговспасителей, мы не спорим и это признаем. И кто бы мог так ошибаться и быть столь безумен, чтобы не признавать с полной определенностью: существует один высочайший Бог – Бог без начала и конца, подобный великому и славному отцу? Под разными именами призываем мы силы, пронизывающие сотворенный Им мир, ибо, очевидно, Его имя никому из нас неведомо: «Бог» – имя, общее для всех религий. Итак, хотя и почитаем мы, так сказать, Его части по отдельности, но с различными мольбами обращаемся и к Нему во всей Его полноте [104].

Христиане понимали, что мысль о едином верховном божестве привлекает многих язычников. Примерно двумя столетиями ранее защитник христианства Афинагор Афинский писал: «Мы [т. е. христиане] – не единственные, кто ограничивает Бога единым существом; почти все, кто имеет склонность и способность размышлять об устройстве мира, здесь единодушны – даже против собственного желания признают они, что божество едино» [105]. А вскоре после этого еще один христианский апологет, Тертуллиан, задавал риторический вопрос: «Разве не признано всеми, что есть божество высочайшее, наиболее могущественное, бог-правитель мира, наделенный абсолютной властью и величием?» («Апология», 24).

Короче говоря, утверждение христиан, что на свете существует лишь один величайший бог, для язычников вовсе не было чем-то невиданным и неслыханным. Об иудеях и их вере большинство язычников, без сомнения, знали: иудеи исчислялись миллионами, жили по всей империи, их много обсуждали. Но дело не только в этом: идея единого бога все чаще звучала и в языческих традициях, как философских, так и религиозных.

С другой стороны, говоря о едином боге, христиане настаивали на двух важнейших оговорках. В отличие от языческих генотеистов, они верили, что этот единый бог – не кто иной, как бог христиан. Кроме того, они настаивали, что всякий, кто выбирает поклонение этому богу, должен полностью отказаться от поклонения всем остальным богам. Можно было бы предположить: для мира, полного богов, такое требование звучало неуместно, даже оскорбительно – с ним христианская проповедь никогда не достигла бы успеха! Однако вышло наоборот. Именно это требование привело к успеху христианства [106].

Даже если язычники, приверженные тому или иному культу, радовались, что у их бога появляются новые поклонники, и приветствовали их выбор – свидетельств о какой-либо организованной проповеди со стороны язычников мы не видим. Как пишет видный историк римской религии Рамси Макмаллен: «Признаков какого-либо сознательного или организованного миссионерства в языческих религиях практически нет» [107]. В сущности, миссионерские религии в языческом мире нам неизвестны.

Даже мистериальные религии, по-видимому, не стремились организованно привлекать к себе новых сторонников. Иногда можно услышать, что широкое распространение митраизма указывает на его проповедь, но это, как выясняется, не так. Религия эта распространялась, прежде всего, через рассказы «из уст в уста» – между друзьями и родственниками, причем исключительно мужского пола [108].

Ничего особенно удивительного в этом нет. Быть может, больше удивит современного читателя то, что и иудаизм в античности особым миссионерским рвением не отличался. Это утверждение идет вразрез с тем, что уже много лет говорят историки: что христианская тяга к миссионерству унаследована от иудаизма. Однако современные исследования убедительно показывают, что это совсем не так.

В самом деле, иудеи, как правило, приветливо встречали тех, кто серьезно раздумывал над тем, чтобы принять их религию и образ жизни. Известны язычники, обращавшиеся в иудаизм. Среди прочего, это означало, что новообращенных мужчин обрезали, оба пола проходили процедуру вступления в иудейский народ и обязывались соблюдать иудейские религиозные обряды и обычаи.

Были и другие язычники, которых можно назвать «симпатизанта-ми иудаизма». Эти язычники, по довольно очевидным причинам, предпочитали не обрезаться – и, возможно, не исполнять полностью весь иудейский закон. Однако они поклонялись богу иудеев (и, возможно, только ему одному) вместе с иудеями в синагогах и участвовали в жизни иудейских общин, хоть и имели там неполноправный статус. Иногда этих людей называли «боящимися Бога», имея в виду, что они почитают единого Бога, хотя и не используют при этом специфические маркеры иудаизма.

Однако свидетельств того, что иудеи активно стремились кого-то обращать или привлекать к себе, у нас очень мало. Да, существовали люди со стороны, которых привлекало иудейское богопочитание или образ жизни; но большинство иудеев были вполне довольны тем, что сами соблюдают свои вековые законы и обычаи, а язычникам предоставляли поступать, как те пожелают. Об этом убедительно говорят многие современные ученые, в том числе историк античности Мартин Гудмен, который, внимательно исследовав все дошедшие до нас значительные свидетельства, как языческие, так и иудейские, заключил, что проповедническая миссия христианской Церкви была беспрецедентной и не имела себе параллелей: «Такой прозелитизм был для античного мира чем-то совершенно новым и невиданным» [109].