Соломон Волков - Москва / Modern Moscow. История культуры в рассказах и диалогах

Но Эйзенштейн – это было другое дело. В Эйзенштейна Сталин поверил как в человека, способного вывести создающийся под его личным контролем советский кинематограф на мировую арену. И вдруг – такой афронт!

Сталин пришел в ярость. И отправил Синклеру телеграмму, чей вокабуляр выдавал всю степень его гнева: “Эйзенштейн потерял расположение своих товарищей в Советском Союзе. Его считают дезертиром, который разорвал отношения со своею страной. Я боюсь, что здесь у нас о нем скоро забудут. Как это ни прискорбно, но это факт” [44] Александров Г.В. Эпоха и кино. М., 1976. С. 152. .

В этом послании диктатора прежде всего поражает его персональный тон. Вождь – через посредство Синклера – сообщает Эйзенштейну, что считает Эйзенштейна дезертиром, утратившим его, Сталина, личное расположение и доверие. И добавляет тоном отвергнутого любовника, что постарается о нем “скоро забыть”.

Угрозы Сталин немедленно подкрепил соответствующими действиями. В декабре 1931 года Политбюро приняло еще одно постановление: “О С.М. Эйзенштейне и наказании должностных лиц, отвечавших за финансирование его зарубежной командировки”. В нем чиновнику из “Амторга” объявлялся строгий выговор “за самовольное расходование народных денег (двадцать пять тысяч долларов) на покровительство дезертировавшему из СССР Эйзенштейну”. “Амторгу” разгневанный Сталин велел заниматься торговлей, а не “филантропией и меценатством за счет государственных средств”. И обязал “Амторг” “немедленно ликвидировать дело с Эйзенштейном” [45] Литературная газета. 1999. 13 октября. .

Заодно диктатор предпринял совсем уж мелочный шаг: заморозил московское жалованье Эйзенштейна, Александрова и Тиссэ, до тех пор выплачивавшееся членам их семей. По расчету Сталина, это должно было напугать киношников и подтолкнуть их к скорейшему возвращению.

Они, конечно, напугались. Но еще больше – Синклер. Во-первых, “Амкино” аннулировала свое соглашение о субсидировании мексиканского проекта. Далее, из него вышли те калифорнийские богачи, которые рассчитывали, что, поддерживая Эйзенштейна, они тем самым налаживают возможные выгодные контакты с советским руководством. Перед Синклером возник страшный для американца призрак финансовой катастрофы; как мне рассказывал Александров, писатель плакался ему, что вынужден заложить свой дом: о ужас!

В начале 1932 года Эйзенштейн, все еще надеясь спасти ситуацию, телеграфировал Сталину свою отчаянную просьбу о продлении командировки. Когда стало ясно, что эта мольба успеха не возымела, Синклер прекратил все выплаты, приостановив таким образом дальнейшие съемки, и фактически выпроводил Эйзенштейна с товарищами обратно в СССР, оставив всю исходку их мексиканского фильма у себя. Разумеется, это было сделано в строгом соответствии с подписанным ранее контрактом.

Дальнейшая судьба эйзенштейновских мексиканских негативов похожа на кошмарный сон: многолетние попытки заполучить их обратно, выкупить их, взаимные обвинения и угрозы судом, письма в американские газеты, закулисные интриги и доносы. Результат был для Эйзенштейна плачевным. В бессильном отчаянии наблюдал он, как Синклер распродает оптом и в розницу исходку самого, быть может, личного и дорогого сердцу режиссера проекта. Из его материалов на Западе было слеплено несколько заурядных фильмов, никакого отношения к замыслу Эйзенштейна не имевших. Эту битву он проиграл, и проиграл бесповоротно…

Когда весной 1932 года побежденный Эйзенштейн и его коллеги возвратились в Москву, то были встречены холодно, даже враждебно. За время их отсутствия культурная ситуация резко изменилась. Сталин все увереннее забирал вожжи управления культурой в свои руки. В его голове складывалась концепция “социалистического реализма” (пока еще довольно туманная). Он распорядился о роспуске претендовавшей на культурное лидерство Российской ассоциации пролетарских писателей (РАПП), руководители которой норовили быть бо́льшими роялистами, чем сам король. Они перетягивали одеяло на себя, а диктатор этого ужасно не любил.

Сталин менял старую гвардию на новую, как он это многажды проделывал и впоследствии, повсюду расставляя новых администраторов. В области кинематографии таким свежеиспеченным назначенцем стал Борис Шумяцкий.

Шумяцкий, сыгравший значительную роль в судьбе и Эйзенштейна, и Александрова – в первом случае сугубо отрицательную, во втором чрезвычайно положительную, – был фигурой весьма колоритной. Выходец из интеллигентной еврейской семьи, он с юных лет примкнул к большевикам: в дни революции 1905 года, когда ему было всего двадцать лет, Шумяцкий стал командиром почти тысячного боевого отряда. В 1917 году он устанавливал советскую власть в Сибири, провозгласив ее там на день раньше, чем это сделал Ленин в Петрограде. Затем побывал советником легендарного Сухэ-Батора, вождя просоветской революции в Монголии, и на разных других экзотических должностях – к примеру, несколько лет был послом в Персии.

Со Сталиным Шумяцкий был на “ты” и именовал его Кобой, что было дозволено только близким товарищам вождя по революционной борьбе. В начале 1930-х годов, начав серьезно заниматься кинематографом, диктатор поставил Шумяцкого во главе советского кино. Тот рьяно принялся за дело.

Судя по всему, Шумяцкий был энергичным, неутомимым работником (такие Сталину нравились), но человеком грубоватым и не слишком образованным (что не было в глазах вождя таким уж большим недостатком). Сталин дал ему задание: навести порядок в кинопроизводстве по американскому образцу, но, безусловно, на большевистской основе.

Шумяцкий порешил, что достичь этого можно, введя строжайшую, подобную армейской, дисциплину. В такой системе гении с их склонностью к непослушанию, нарциссизму и непредсказуемым полетам творческой фантазии оказались совершенно излишни. А Эйзенштейн был именно таким гением. Шумяцкий сразу его невзлюбил. А уж когда выяснилось, что и Сталин на Эйзенштейна разгневался, режиссер в глазах кинобосса окончательно превратился в персону нон грата.

Надо сказать, что Эйзенштейн был человеком в общении нелегким. Он, как говорил о нем кинорежиссер Михаил Ромм, “любил крутые тропиночки”. И добавлял: “Но, к сожалению, не всегда судьба проносила его” [46] Ромм М.И. Как в кино. Устные рассказы. М., 2003. С. 147. .

Ромм вспоминал: “Дружить с ним было невозможно, он был слишком умен” [47] Там же. С. 39. , имея в виду своеобразное чувство юмора и ироничность Эйзенштейна (кстати, охотно сравнивавшего себя с “рыжим” – цирковым клоуном). Он всегда был готов неожиданно и довольно зло подшутить, в том числе и над начальством.