Соломон Волков - Москва / Modern Moscow. История культуры в рассказах и диалогах

Ленин не любил стихов Маяковского. Сталину они, напротив, импонировали. Лиля Брик, знаменитая подруга и адресат лучшей любовной лирики Маяковского, рассказывала мне об одном весьма показательном эпизоде. За несколько месяцев до самоубийства Маяковского он декламировал на вечере памяти Ленина, устроенном в Большом театре, отрывок из своей поэмы “Ленин”. Сталин там был и, по словам Лили, “страшно аплодировал”; а в тот день, когда вождь узнал о самоубийстве поэта, он, согласно Лиле, читал стихи Маяковского своим детям.

Очевидно, Сталин, в тот момент уже осведомленный о суицидальных настроениях Булгакова, решил избежать еще одной невыгодной для него культурной трагедии, грозившей вылиться в очередную публичную демонстрацию в центре Москвы. Диктатор заботился о своей репутации покровителя искусств.

Дополнительным импульсом послужило, вероятно, то скрытое соревнование с императором Николаем I, о котором я уже упоминал. Во время царствования Николая погибли два великих поэта – Пушкин и Лермонтов. Они были убиты на дуэлях, но русская либеральная общественность еще с дореволюционных времен вину за их смерть возлагала на царя. При Сталине такого рода атаки на Николая I возросли, как было сказано выше, во много раз.

Но Сталину тоже “не повезло” с его поэтами. В 1925 году повесился великий поэт Сергей Есенин, один из самых популярных русских лириков ХХ века. Он был алкоголиком, склонным к буйным выходкам и затяжным депрессиям, и, возможно, наложил бы на себя руки при любом режиме. Но случилось-то это в правление Сталина.

Маяковский тогда Есенина сурово осудил за избранную им “легкую красивость смерти” и написал о “полной нестоющести, незначительности и неинтересности есенинского конца” [68] Маяковский В.В. Полное собрание сочинений. В 13 т. М., 1959. Т. 12. С. 108. . А через четыре с лишним года застрелился сам. Тяга к самоубийству, по мнению Лили Брик, была заложена в его характере. Она рассказывала мне, что Маяковский был истериком, “персонажем Достоевского” и в первый раз стрелялся еще в 1916 году. Но тогда его револьвер дал осечку. А в 1930 году не дал.

Сталинский телефонный звонок Булгакову был, таким образом, превентивной мерой. Вождь сразу взял быка за рога, задав провокационный вопрос: “А может быть, правда – вас пустить за границу? Что, мы вам очень надоели?” Растерявшийся писатель (и кто бы на его месте не растерялся от столь неожиданного гамбита?) после некоторой паузы выдавил: “Я очень много думал в последнее время, может ли русский писатель жить вне родины. И мне кажется, что не может”.

Всё! Мышеловка захлопнулась! Но Сталин успел положить туда кусочек сыра:

– Вы правы. Я тоже так думаю. Вы где хотите работать? В Художественном театре?

– Да, я хотел бы. Но я говорил об этом, и мне отказали.

– А вы подайте заявление туда. Мне кажется, что они согласятся. Нам бы нужно встретиться, поговорить с вами…

И, пожелав Булгакову всего хорошего, Сталин повесил трубку.

Кто бы сомневался, что Булгакова немедленно – и с распростертыми объятиями! – взяли на режиссерскую работу во МХАТ: “Да боже ты мой! Да пожалуйста!” Призрак тотальной невостребованности и голодной смерти отступил. Но другие проблемы остались. Получил ли писатель чаемую свободу самовыражения? Свободу печататься? Возможность вдохнуть воздух Парижа, Рима, Лондона?

Нет. Сталин переиграл его, как некогда Николай I переиграл Пушкина. Здесь уместно вспомнить, что Александр Герцен в свое время припечатал императора саркастической кличкой “Чингисхан с телеграфом”. Неудачливый политический соперник Сталина, Лев Троцкий, подхватив герценовское bon mot , окрестил диктатора “Чингисханом с телефоном”.

Чингисхана, как известно, оценивают по-разному. В Монголии, например, он до сих пор почитается как величайший национальный герой. Неизвестно, как Чингисхан управлялся бы с телеграфом или телефоном. Но Сталин умело использовал средства массовой коммуникации, среди них и телефон.

Вождь был человеком чрезвычайно скрытным, но не замкнутым. Он мог, если хотел, при личной встрече очаровать собеседника – а среди них были такие всемирно прославленные мастера психологического анализа, как Ромен Роллан, Герберт Уэллс, Лион Фейхтвангер. Личность Сталина произвела на них самое благоприятное впечатление.

Но телефон давал Сталину-манипулятору особые преимущества. Во-первых, он мог позвонить намеченной жертве неожиданно и застать ее врасплох. Тут диктатор опять-таки действовал как кавказский охотник: предварительно тщательно подготовившись, устраивал засаду.

Во-вторых, Сталин мог в любой момент, как только решал, что достиг своей цели, закруглить разговор без малейшего для себя неудобства. Его собеседник на другом конце провода, услышав короткие гудки, оставался в полной растерянности. И никакие попытки перезвонить вождю, чтобы продолжить неожиданно прерванную беседу, к успеху не приводили. Даже если человеку был известен номер сталинского секретариата, ему отвечали: “Товарищ Сталин занят”.

Таким образом, Сталин рисковал немногим, а выигрыш получался значительным. Булгаков не был Пушкиным, но общественный резонанс от сталинского короткого телефонного разговора с ним был не меньшим, чем от двухчасовой аудиенции, данной императором Николаем великому поэту в 1826 году.

Процитирую любопытный и многоговорящий документ – донесение сексота, зафиксированное (под грифом “совершенно секретно”) в агентурно-осведомительной сводке Секретно-оперативного отдела ОГПУ от 24 мая 1930 года: “Такое впечатление, словно прорвалась плотина, и все вдруг увидали подлинное лицо тов. Сталина. Ведь не было, кажется, имени, вокруг которого не сплелось больше всего злобы, ненависти, мнений как об озверелом тупом фанатике, который ведет к гибели страну, которого считают виновником всех наших несчастий, недостатков, разрухи и т. п., как о каком-то кровожадном существе, сидящем за стенами Кремля.

Сейчас разговор:

– А ведь Сталин действительно крупный человек. Простой, доступный. <���…>

А главное, говорят о том, что Сталин совсем ни при чем в разрухе. Он ведет правильную линию, но кругом него сволочь. Эта сволочь и затравила Булгакова, одного из самых талантливых советских писателей. На травле Булгакова делали карьеру разные литературные негодяи, и теперь Сталин дал им щелчок по носу.

Нужно сказать, что популярность Сталина приняла просто необычайную форму. О нем говорят тепло и любовно, пересказывая на разные лады легендарную историю с письмом Булгакова” [69] Булгаков М.А. Дневник. Письма. 1914–1940. М., 1997. С. 232–233. .

Таков был эффект сталинского звонка Булгакову в “интеллигентских кругах”, как выразился в своем доносе анонимный осведомитель (несомненно обладавший некоторым литературным дарованием). А что думал об этом разговоре сам писатель?