Соломон Волков - Москва / Modern Moscow. История культуры в рассказах и диалогах

Многие комментаторы до сих пор теряются, пытаясь объяснить подобную переменчивость сталинских жестов versus Булгакова. Причину до сих пор ищут в склонности диктатора к садистской игре в кошки-мышки со своими жертвами.

Мне представляется, что подобные интерпретации несколько упрощают дело. В их основе лежит убеждение, будто в любом конфликте, любом столкновении правой может быть лишь одна сторона. Выбрав для себя “сторону”, комментатор вникает только в ее психологию и полагает убедительными только ее аргументы. Психологию и аргументы “противной” (во всех смыслах этого слова) стороны он игнорирует. Он превращается в судью, слагая с себя полномочия историка.

Между тем историк (и историк культуры в особенности) может и должен быть также и “адвокатом дьявола”. И как бы подобный “исторический дьявол” ни был лично ему отвратителен, он обязан вникнуть также и в его логику, психологию и мотивы его действий.

Попробуем применить этот метод к анализу конфронтации Сталина и Булгакова. Булгаковские эмоции нам уже ясны. Этот поразительно смелый, честный и цельный писатель пытался совершить подвиг Геракла, вырвав для себя творческую и личную свободу.

Сталин же ставил перед собой совершенно иную задачу. Отлично понимая, что имеет дело с исключительно талантливым человеком, он хотел поставить его талант на службу себе и “своему” государству.

Людовик XIV когда-то изрек: “Государство – это я”. И эта максима всегда была и остается до сих пор главенствующей для любого честолюбивого политика. Сталин здесь не исключение. “Приручая” Булгакова, он считал, что действует в культурно-исторических интересах Советского Союза, а не для удовлетворения собственной эгоманиакальной прихоти.

Однако и здесь можно усмотреть личностный, психологический аспект. Напомню, что в советских книгах, пьесах и фильмах Николая I выставляли карикатурной одномерной злобной куклой. Да, император действительно был жестоким, злопамятным и мстительным человеком. Но он был также хорошим актером, в арсенале которого было немало ролевых масок.

Точно так же и Сталин мог играть – для себя и для других – самые разные роли. Одной из них стала роль сурового, но справедливого отца, отца не только всей страны, но и любого взятого в отдельности ее гражданина, которого диктатор пожелал бы видеть в качестве своего “чада”.

В своей семье Сталин исполнял подобную роль по отношению к сыновьям Якову и Василию и к дочке Светлане – с катастрофическим, как мы знаем, итоговым результатом. В области культуры такими злосчастными талантливыми “детишками”, за которыми нужен глаз да глаз, диктатору представлялись титанические фигуры вроде Эйзенштейна, Шостаковича или дирижера Николая Голованова.

Сталин то награждал их, то наказывал, поступая так, как, в его представлении, должен был поступать настоящий кавказский глава семейства, раздающий в зависимости от поведения и учебных успехов детей то леденцы, а то и тумаки.

В эту группу талантливых, но непослушных и каприз-ных детей диктатор включил и Булгакова. Видимо, он собирался вырастить из него нечто вроде “советского Гоголя”. Настоящий Гоголь николаевской эпохи, как известно, эволюционировал от фантастики ранних произведений к сатире комедии “Ревизор” и первого тома “Мертвых душ”, а затем к консервативному проповедничеству “Выбранных мест из переписки с друзьями”.

Демонстративно аплодировавший на премьере “Ревизора” Николай I позиционировал себя как покровителя Гоголя. Тот, в свою очередь, стал страстным апологетом самодержавия: “Государь есть образ Божий, как это признает, покуда чутьем, вся земля наша. Значение Государя в Европе неминуемо приблизится к тому же выраженью” [72] Гоголь Н.В. Собрание сочинений. В 7 т. М., 1967. Т. 6. С. 244. . Сталин, надо полагать, надеялся заполучить такой же искренний панегирик единоначалию от Булгакова, в письме к вождю прямо указывавшего на Гоголя как образец для подражания.

(Замечу в скобках, что эта явная ориентация Булгакова на Гоголя вызывала иронические комментарии его литературных оппонентов. Шкловский в разговоре со мной саркастически охарактеризовал его как “Гоголя для бедных”. Схожую ироническую оценку, со слов Маяковского, давала Булгакову Лиля Брик.)

К Булгакову постоянно заявлялись разнообразные гонцы “сверху”, уговаривая его написать что-нибудь “просоветское”. Писатель всякий раз с негодованием отказывался. Но в его творчество властно вошла другая тема, непосредственно связанная со Сталиным.

Телефонный разговор с вождем и надежда на последующую обещанную личную встречу, так никогда и не осуществившуюся, стали булгаковской идефикс. Он был уверен, что в личной беседе сможет как-то переубедить диктатора и тот волшебным образом изменит его, Булгакова, судьбу. Он писал другу: “Есть у меня мучительное несчастье. Это то, что не состоялся мой разговор с генсеком. Это ужас и черный гроб”. Елена Сергеевна, третья и последняя жена Булгакова, подтверждала: “…всю жизнь М.А. задавал мне один и тот же вопрос: почему Сталин раздумал?”

Творческие типы писателей разнятся. Для одних автобиографический импульс более важен, для других – менее. Современникам бывает легче, чем потомкам, углядеть автобиографический подтекст того или иного произведения. В прозе Довлатова или Аксенова я, например, могу указать на реальные прототипы большинства их героев. С Гоголем наоборот – имена его персонажей давно уже стали нарицательными.

Булгаков был писателем гоголевского склада. В его сочинениях много фантастики и гротеска. Но автобиографическая подкладка “Белой гвардии” (и, соответственно, “Дней Турбиных”), “Театрального романа” и некоторых других его опусов – несомненна.

Зная жизненные обстоятельства Булгакова, к этой же категории можно отнести его роман и пьесу о Мольере. Их основная коллизия – взаимоотношения непокорного драматурга (читай – Булгакова) с тем самым Людовиком XIV. Здесь за фигурой французского монарха маячит силуэт большевистского вождя.

Особенно это заметно в черновиках пьесы. Людовик защищает Мольера от нападок врагов, разрешает допустить на сцену его ранее запрещенные цензурой опусы и, главное, дарует ему персональную аудиенцию: “Я понял – писатели любят говорить о своих произведениях наедине”.

Эти и другие прозрачные параллели современникам Булгакова были понятны; недаром Максим Горький, прочитав пьесу (она ему очень понравилась), заметил, что в ней есть “автобиографические черты”.

Но еще более интересным – и сложным – представляется автобиографический элемент в “Мастере и Маргарите”, последнем булгаковском романе. Он был начат в 1928 году, а завершающую правку в него (так и не доведенную до конца) автор вносил вплоть до своей смерти в 1940 году.