Соломон Волков - Москва / Modern Moscow. История культуры в рассказах и диалогах

Отмечу, что Булгаков не только не делал из него никакой тайны, но, напротив, сообщал о нем чуть ли не всякому встречному и поперечному. И власти этому отнюдь не препятствовали. Булгаков написал близкому другу, что Сталин “вел разговор сильно, ясно, государственно и элегантно. В сердце писателя зажглась надежда: оставался только один шаг – увидеть его и узнать судьбу” [70] Там же. С. 252. .

Нет причин сомневаться в абсолютной искренности Булгакова – мы уже знаем, насколько щепетильным и бескомпромиссным он бывал в таких случаях. Но он также почти сразу начал мучиться сомнениями: не совершил ли он трагическую ошибку, не настояв на разрешении выехать за границу? Ведь Булгаков по-прежнему, до боли в изношенном сердце (его слова), мечтал увидеть “потоки солнца над Парижем”.

В Москве между тем пьесы его не ставились, проза не публиковалась. Прождав год с лишним, Булгаков вновь отправляет Сталину письмо-вопль с просьбой о “заграничном отпуске” хотя бы на три месяца: “С конца 1930 года я хвораю тяжелой формой неврастении с припадками страха и предсердечной тоски, и в настоящее время я прикончен. Во мне есть замыслы, но физических сил нет, условий, нужных для выполнения работы, нет никаких”.

Булгаков в этом письме цитирует Гоголя, напоминая Сталину, что тот свое величайшее творение, “Мертвые души”, написал в Риме. Приятелю своему он рассказывал о послании вождю: “Составлять его было мучительно трудно. В отношении к генсекретарю возможно только одно – правда, и серьезная. Но попробуйте все уложить в письмо. Сорок страниц надо писать. Правда эта лучше всего могла бы быть выражена телеграфно: «Погибаю в нервном переутомлении. Смените мои впечатления на три месяца. Вернусь!»” И Булгаков опять мрачно намекал, что запасся цианистым калием.

Генсек не ответил. Человек параноидально подозрительный и макиавеллистски циничный, он, скорее всего, не поверил Булгакову. Писатель и сам об этом догадывался: “А кто поверит, что мой учитель Гоголь? А кто поверит, что у меня есть большие замыслы? А кто поверит, что я – писатель?”

Булгакову все казалось, что в личной беседе, обещанной год назад Сталиным, он сможет объясниться, сможет вырвать у генсека право писательской свободы в несвободной стране: “…заканчивая письмо, хочу сказать Вам, Иосиф Виссарионович, что писательское мое мечтание заключается в том, чтобы быть вызванным лично к Вам. Поверьте, не потому только, что вижу в этом самую выгодную возможность, а потому, что Ваш разговор со мной по телефону в апреле 1930 года оставил резкую черту в моей памяти”.

Но Сталин, как мы уже понимаем, вовсе не желал такой встречи, ибо не собирался выпускать писателя за границу. Вместо встречи он кинул Булгакову подачку. По распоряжению вождя “Дни Турбиных”, давно уж исчезнувшие с афиши МХАТа, были срочно восстановлены в репертуаре театра.

Это стало московской сенсацией. Публика ринулась на спектакль. В письме к другу Булгаков описывал сцену, которая будет повторяться перед каждым представлением “Турбиных”: “От Тверской до Театра стояли мужские фигуры и бормотали механически: «Нет ли лишнего билетика?»” По словам автора, “актеры волновались так, что бледнели под гримом”.

Булгаков на первом представлении был за кулисами, заразившись от актеров их волнением, переходя с места на место и не чувствуя ни рук ни ног. Выполняя просьбу Станиславского, он решил не выходить на поклоны. А между тем овации по окончании спектакля были такими, что занавес пришлось давать двадцать раз. Булгаков вспоминал: “Потом актеры и знакомые истязали меня вопросами – зачем не вышел? Что за демонстрация? Выходит так: выйдешь – демонстрация, не выйдешь – тоже демонстрация”.

Возвращение “Турбиных”, шедших неизменно при полных аншлагах, окончательно разрешило материальные проблемы, так долго терзавшие Булгакова. Но это обстоятельство, хоть и существенное, не было для него главным. Гораздо более важной была вспыхнувшая с новой силой надежда на творческую свободу. И на возможность заграничных путешествий. Писателю почудилось, что ему, как он выразился, “возвращена часть его жизни”.

Выехать за пределы СССР Булгакову, как известно, так и не удалось. С творческой свободой писателя вопрос обстоит, как мне кажется, сложнее. Вряд ли кто-нибудь скажет, что главное произведение Булгакова – его всемирно прославленный последний роман “Мастер и Маргарита” – является “подневольным” сочинением (хотя внимательный взгляд может заметить в нем следы автоцензуры).

“Подневольными” не назовешь и другие прозаические опусы Булгакова последних лет – автобиографический “Театральный роман” и написанную по заказу основанной Павленковым популярной книжной серии “Жизнь замечательных людей” биографию Мольера, а также драмы о Мольере и Пушкине (изюминка последней заключается в том, что сам Пушкин на сцене так и не появляется).

И всё же, и всё же… Попробуем разобраться в этой важной и сложной проблеме, чтобы найти ключ к возможно более полному и глубокому пониманию позднего творчества Булгакова.

Здесь я вновь должен вернуться к психологическому анализу взаимоотношений Булгакова со Сталиным, ибо они во многом определили подтекст и содержание его последних произведений.

Зачем Булгаков писал вождю одно письмо за другим, чего он хотел этим добиться, уже понятно. Но в чем был сталинский резон посылать – на протяжении многих лет! – писателю сигналы о своей в нем благожелательной заинтересованности?

Диктатор довольно регулярно осведомлялся, что поделывает Булгаков, или благосклонно отзывался о его пьесах. И это при том, что пьесы в итоге запрещались и отзывы о них в прессе были по-прежнему разгромными.

Кульминацией тут можно считать появление в газете “Правда” от 9 марта 1936 года редакционной (то есть бесподписной, анонимной) статьи под названием “Внешний блеск и фальшивое содержание. О пьесе М. Булгакова в филиале МХАТ”. Речь в ней шла о драме “Мольер”, заголовок говорит сам за себя. Особый вес атаке на драматурга придавала именно анонимность: она подчеркивала, что в статье излагается не просто мнение какого-то рецензента, а актуальная партийная позиция.

Теперь мы знаем, что публикации этой правдинской статьи предшествовала поддерживавшая ее основные тезисы письменная резолюция Сталина. Но она была секретной. Трагический парадокс заключался в том, что Сталин одной рукой как бы поощрял Булгакова, а другой – больно одергивал.

Пример с пьесой о Мольере показателен. Спектакль был, несмотря на огромный зрительский успех, незамедлительно снят с репертуара. Но буквально через неделю Булгакова вызвал к себе Платон Керженцев, председатель Комитета по делам искусств. Аудиенция длилась полтора часа. Месседж писателю от Сталина заключался в том, что “унывать от статьи он не должен и что от него ждут дальнейшей работы” [71] Смелянский А.М. Михаил Булгаков в Художественном театре. М., 1986. С. 313. . Таким образом диктатор, не вступая с Булгаковым в прямой диалог, вновь посадил его на крючок.