Соломон Волков - Москва / Modern Moscow. История культуры в рассказах и диалогах

Булгаков завоевывал Москву. Пастернак потребности в этом никогда не испытывал, за него это сделал отец, уважаемый художник, известный своей дружбой с самим Львом Толстым.

Дальше начинаются парадоксы. Толстой был кумиром в семье Пастернаков, но молодой поэт с самого начала творческого пути позиционировал себя как авангардиста. Нетрудно представить, какова была бы реакция Толстого, доведись ему ознакомиться хотя бы с первой книжкой стихов Бориса, которую тот выпустил в начале 1914 года под вызывающим названием “Близнец в тучах” тиражом в двести экземпляров. Ведь даже друзья Пастернака считали, что каждое стихотворение в этой книжке представляло собой ребус.

Молодой Пастернак стал членом небольшой, но шумной литературной группы футуристов. Ее лидер, поэт Сергей Бобров, вспоминал позднее, что в те времена “обратить на себя внимание можно было только громким скандальным выступлением” [77] Пастернак Е.Б. Борис Пастернак. Биография. М., 1997. С. 184. . Пастернак подписывал все эксцентричные манифесты группы Боброва, хотя в своих более поздних автокомментариях пытался – не без успеха – от них дистанцироваться.

Для Булгакова подобная творческая стратегия была неприемлемой. С юности убежденный реакционер в области политической, он также был и оставался консервативен в своих культурных пристрастиях. Себя Булгаков характеризовал как консерватора до мозга костей. Отсюда его стойкая неприязнь (очень схожая с бунинской) к деятельности и личностям современных ему авангардистов.

К примеру, на авангардные постановки Всеволода Мейерхольда, которые многочисленные поклонники режиссера превозносили как искусство будущего, Булгаков неизменно откликался с сарказмом: “А если будущего, то пускай, пожалуйста, Мейерхольд умрет и воскреснет в ХХI веке. От этого выиграют все, и прежде всего он сам…” Знал бы писатель, насколько пророческой обернется его ирония! И как грустно будет читать (в “Роковых яйцах”) его же издевательское предсказание, что Мейерхольд погибнет, когда на него в постановке пушкинского “Бориса Годунова” обрушатся трапеции с голыми боярами… Пастернак, напротив, Мейерхольда обожествлял почти буквально; в обращенном к нему замечательном стихотворении 1928 года он напрямую сравнил своего кумира с Саваофом:

Так играл пред землей молодою

Одаренный один режиссер,

Что носился как дух над водою

И ребро сокрушенное тер.

Если бы Булгаков прочел эти восторженные строчки в популярном тогда журнале “Красная новь”, где они были опубликованы (а это весьма вероятно!), то лишь брезгливо усмехнулся бы. Ведь Елена Сергеевна зафиксировала в дневнике семейный взгляд на Мейерхольда как на “удивительную гадину”.

Короче говоря, приятельские связи и окружение Пастернака, как и его произведения – и поэтические, и прозаические (в качестве примера приведем взвихренную “Охранную грамоту”), Булгакову были вполне чужды. Это были две сугубо разнящиеся “беззаконные кометы” (по Пушкину), чьи траектории никогда не должны были бы пересечься.

И, однако, они пересеклись.

Это пересечение хочется назвать мистическим, хотя никакой мистики в нем не было. Но оно точно оказалось судьбоносным и для Булгакова, и для Пастернака. Точкой пересечения (как я уже упоминал ранее) стал телефонный звонок Сталина – сначала одному, потом другому.

И Пастернаку, и Булгакову эти разговоры с вождем “перекосили биографию” (выражение Ахматовой) – и бытовую, и творческую. Меня могут обвинить в гиперболизации. Но на этот счет существует масса документальных свидетельств, часть из которых уже приводилась выше.

Тут важно вдуматься в исторический контекст и попытаться соответственно перефокусировать зрение. Речь идет о начале 1930-х годов. Лидия Гинзбург, острый и трезвый наблюдатель эпохи, уже на склоне лет писала, что атмосфера той эпохи “завораживала”. Причем, подчеркивала она, эта завороженность “была подлинной, искренней – у массового человека и у самых изощренных интеллектуалов” [78] Гинзбург Л.Я. Литература в поисках реальности. Л., 1987. С. 318. .

Как современница и Булгакова, и Пастернака, Гинзбург знала, о чем говорит, когда заметила, что в момент разговора со Сталиным телефонный провод соединял их “со всемирно-исторической энергией” [79] Там же. . Никто не обвинит Гинзбург в просталинских симпатиях. В ее словах нет ни экзальтации, ни иронии – лишь констатация факта глазами человека 1930-х годов.

При этом диалог со Сталиным Булгаков и Пастернак вели с противоположных позиций по отношению к самому важному для всех трех собеседников событию – русской революции 1917 года.

Позиция Сталина сомнений не вызывает. Булгаков тоже на эту тему высказался предельно откровенно, с самоубийственной смелостью написав вождю в 1930 году, что к любой революции испытывает “глубокий скептицизм”, а доверяет лишь эволюционному процессу.

С Пастернаком дело обстояло значительно сложнее. Он вырос в типично либеральной семье, где традиционно исповедовалось народничество, народолюбие, ставшее чем-то вроде интеллигентской религии. У Пастернаков эта секулярная религия освящалась вдобавок незыблемым авторитетом Льва Толстого, главного ее апостола.

Гинзбург вспоминала, что все они “с пеленок были воспитаны в стыде за свои преимущества. Сами от них не отказывались, но уж если их отобрала история – не жаловаться же на историю, когда она прекратила зло” [80] Там же. С. 316. . Так, по ее мнению, и сформировалась в начале ХХ века новая интеллигентская страта – из скрещения политических народнических традиций с художественным модернизмом. Это и был “случай Пастернака”.

Невозможно вообразить подростка Булгакова, с воодушевлением переживающего декабрьское восстание 1905 года, эту сорванную репетицию двух революций 1917 года (Февральской и Октябрьской). Но именно такое воодушевление, смешанное с чувством высокого трагизма, пронизывает две великие эпические поэмы Пастернака – “Девятьсот пятый год” (написанную в 1925–1926 годах) и “Лейтенант Шмидт” (1926 год) – об одном из романтических героев той раздавленной революции.

Мой любимый литературный критик князь Дмитрий Святополк-Мирский писал в 1928 году, по выходе этих двух поэм в свет, что Пастернак для него всегда был “поэт истории и Революции”: “В них онтологическая революционность поэта сливается с исторической революционностью эпохи” [81] Mirsky D.S. Uncollected Writings on Russian Literature. Berkeley, 1989 . P. 284. .

Сейчас, когда многие воспринимают Пастернака только как автора любовных или пейзажных стихотворений и “диссидентского” романа “Доктор Живаго”, его прореволюционные произведения остаются в тени. Предпочитают также не вспоминать о просоветской позиции Пастернака в 1920–1930-е годы.