Соломон Волков - Москва / Modern Moscow. История культуры в рассказах и диалогах

Возвращаясь к московской литературе, вспомним громкие имена, гораздо более приближенные к нам по времени. Вот вы назвали Быкова, а я немного из другой оперы: “Москва – Петушки” Венички Ерофеева, московские тексты Пригова и “Москва” Сорокина, ныне берлинского жителя. Как бы вы оценили эти книги? Ну, у Венички показана предперестроечная Москва, не знаю, что вы скажете. А у Пригова и Сорокина отношение к Москве уже постсоветское.

Г. Ю.Какие тексты Сорокина вы имеете в виду?

С. В.Это “Москва”, по которой Зельдович сделал фильм.

Г. Ю.Мне кажется, что называть Сорокина московским писателем чересчур смело. Он писатель решительно внелокальный. Он внеположен этому концепту географии. Сорокинская Москва – это совершенно абстрактная Москва. Не представляю себе человека, который скажет: “О, эту Москву я знаю! Я понимаю, о чем он!” Это условный город-символ, город по преимуществу. У Сорокина возникают странные признаки локальности как раз в его поздних вещах. В “Сахарном Кремле”, например: странная, извращенная Москва будущего, которая выглядит гротескным отражением Москвы сегодняшней. Взяли сегодняшнюю Москву, протащили в будущее, довели до абсолюта и получили нечто жутковатое. Что же до Пригова, то честно вам скажу, я некомпетентна в этой области. Все, что проходит по разряду “поэзия”, немедленно выпадает из моего спектра.

С. В.“Живите в Москве” – это как раз прозаический текст. Но видите, Пригов не зафиксировался в общественном сознании как прозаик, пишущий о Москве.

Г. Ю.В моем сознании точно.

С. В.Зато остался как поэт с его Милицанером.

Г. Ю.Да, конечно. И с множеством других стихов, которые мы помним, любим и постоянно цитируем. Однако в моем мире Пригова-прозаика, пожалуй, нет, хотя я судорожно шуршу у себя в памяти. Но понимаю, что совершенно нечего мне по этому поводу сказать. А что касается “Москвы – Петушков”, то начнем с простого: это великая книга. Вот сейчас вышла биография Венедикта Ерофеева, и она меня не то чтобы разочаровала, но в ней не хватает одной вещи, которую, как я считаю, авторы не очень понимают. “Москва – Петушки” с каждым годом становится все непонятнее, это роман, к которому нужен комментарий. Нужна не обычная биография автора, а что-то вроде лотмановского комментария к этому тексту. И надо его писать прямо сейчас, потому что потом будет поздно – хвостов не соберешь. Да, книга безусловно великая, но говорить о Москве в романе “Москва – Петушки” все-таки довольно странно, учитывая, что Москвы там совсем немного и она выступает в символической роли. В некотором смысле так же, как и у Сорокина: Москва абсолютно не равна себе, это не настоящая Москва, а какая-то миражная. Я тут вспомнила, если говорить о странной и жуткой Москве будущего, роман Андрея Рубанова “Хлорофилия”, не знаю, слышали ли вы о нем. Это такая футурология, антиутопия, в которой Москва в один прекрасный день зарастает травой высотой сто метров. И эта трава сама по себе галлюциноген, что особенно удобно. И весь город вырос вверх, Москва превратилась в город “по вертикали”. На нижних этажах, где всегда темно и сыро, живут люмпены. А чем выше твое место в социальной иерархии, тем выше ты живешь. Вот там как раз важно, что это Москва, важны следы этой старой Москвы. Но это опять же условная Москва. Такая же, как Федор-Кузьмичск в романе Татьяны Толстой “Кысь”. Мы все понимаем, что это Москва, но это уже вариации на тему Москвы. А вот Москва, как у Булгакова, по которой ты можешь ходить… Ведь сейчас есть экскурсии “По булгаковской Москве”. Конечно, ничего не осталось, но это вполне понятная карта, по которой можно перемещаться. Можно представить, как ночью шел Иванушка Бездомный, где живет Маргарита – это все есть. А вот прямо реально заземленной, осязаемой Москвы – нет.

С. В.Я бы хотел тогда спросить об изменении функции литературы в современной московской жизни, в которую вы погружены. Круг чтения ваш широк, но живете вы здесь, в Москве. Вы согласны с мнением, что Россия становится все менее и менее литературоцентричной страной?

Г. Ю.Я вам расскажу в ответ небольшую историю. Моя подруга владеет сетью кафе. И она решила открыть еще одно кафе и сделать в нем маленький книжный магазин. Чтобы весь его ассортимент был составлен только по моим рекомендациям, из книжек, которые я готова посоветовать.

С. В.Замечательная идея.

Г. Ю.Спасибо. И вот в конце февраля мы его открыли. У нас был такой open house, когда все желающие могли приходить, пить кофе и разговаривать о книжках. К нам за день пришло, как мы потом прикинули, около двухсот человек.

С. В.Здорово.

Г. Ю.И в основном это были люди, не имеющие никакого отношения к литературным кругам. Пришел замечательный молодой человек, типичный клерк, в галстуке, в костюмчике – на обед забежал. И спрашивает меня, что бы я ему посоветовала прочитать. Я ему показываю: “Вот это”. Он смотрит на меня как на дуру и говорит: “Ну это я, конечно же, уже прочитал”. А речь идет о романе Водолазкина “Брисбен”, который вышел два месяца назад. Внезапно оказывается, что человек, которого мы не можем заподозрить в литературоцентричности, является очень прошаренным читателем. Я бы сказала, что, когда мы сетуем, будто Россия перестала быть литературоцентричной, мы оперируем неверными характеристиками. Мы рассуждаем, что есть некая интеллигенция, которую мы представляем себе весьма условно, так вот эта интеллигенция стала меньше читать. Может быть, это и правда. Но зато появилось много людей, которые читают как-то по-другому, не для повышения своей духовности. Для них это способ проведения досуга. И это не значит, что они читают только ерунду. Вот мальчик съездил в отпуск и прочитал там Водолазкина. И таких мальчиков пришло двести человек. То есть роль литературы в современной российской жизни не измеряется по шкале “больше – меньше”, “повышается значимость – понижается”. Люди, которые, как мы раньше считали, по умолчанию должны читать, читают меньше. Зато появляются другие сегменты читателей. Довольно много читает молодежь. Причем она читает что-то такое, о чем мы с вами даже не слышали. К нам на открытие пришли три девочки-писательницы, которые пишут какой-то young adult. У каждой из них вышло по четыре – пять книжек. А девочкам, допустим, по двадцать пять лет. И у них какие-то толпы фанатов. И это книжки, про которые мы ничего не знаем. Считать их литературой или нет? Вот у одной вышла книжка тиражом тридцать тысяч экземпляров. Это много для России.

С. В.Для сегодняшней – очень много.

Г. Ю.Да, большой тираж. Но мы этих читателей учитываем? Это литература? Словом, мне кажется, что несправедливо говорить, будто Россия стала менее читающей страной. Она стала по-другому читающей страной.