Вадим Парсамов - Декабристы и Франция

По случаю двадцатилетия княгини Долгоруковой Барятинский сочинил комплиментарный рассказ о том, как Венера и Минерва, устав от взаимных распрей, в результате которых рождаются женщины либо красивые, либо умные, решили положить этому конец и свой мир скрепить рождением женщины, обладающей всеми их достоинствами: красотой, мудростью, стыдливостью, любезностью, скромностью и мягкостью:

В комплименте к дочери П.Х. Витгенштейна, княгине Трубецкой, Барятинский, прославляя подвиги ее отца, пишет:

и в заключение следует характерный для мадригала парадокс:

Мадригалы Барятинского – неотъемлемая часть внелитературного пространства. Подобно фотографиям, они фиксируют какие-то моменты светских отношений, где важны не столько характеристики женщин, сколько сам тип отношений, складывающийся между автором и адресатом. Гусарский офицер, пишущий в альбом светской дамы стихи, вносит в них легкость и непринужденность светской болтовни, языковую игру и т. д., т. е. создает особым образом организованное пространство культуры, в котором отношения между людьми измеряются не какими-то вне них лежащими интересами: службой, родством и т. д., а получают некий самодостаточный культурный смысл. Поэтому важен не только и не столько сам текст мадригала, сколько обменивающиеся им люди, точнее аудитория, автор и текст образуют неразрывное культурное целое. Инициатива написания подобных мадригалов может исходить как от самого автора, так и от того, кому он посвящен 17.

Возможно, в атмосфере подобного общения родился романс Барятинского на заданные слова: aimer (любить) и plaire (нравиться). Романс состоит из пяти куплетов, содержащих комплименты дамам. Барятинский демонстрирует мастерское владение французской рифмой. Пятый и шестой стихи каждого куплета оканчиваются глаголами aimer и plaire.

На язык салонной культуры Барятинский перевел две оды Горация. Римский автор его интересует не как певец золотой середины, а как знаток греческой мифологии. Миф, в свою очередь, для Барятинского является универсальным языком, сближающим различные культуры. Так, например, в 15-й оде (книга 1) Гораций рассказывает о похищении Парисом Елены и о предсказании Нерея, вещающего о грядущих несчастьях, которые должны обрушиться на троянцев. Троянскую войну, описанную Гомером, Гораций передает языком римлянина I в. до и. э., и, как считает Барятинский, его ода представляет собой аллегорию. В примечании к своему переводу он пишет: «Quelques écrivains prétendent que cette Ode est allégorique: la belle Hélène selon eux représente Cléopâtre; et Pâris le voluptueux Antoine, etc» 18.

Таким образом, история любви Париса и Елены воспринимается через горациановскую оду как всепоглощающая страсть, заставляющая забыть государственный долг, интересы своего отечества и т. д. Сведенные к этой общей схеме стихи Горация легко передаются языком французской антологической поэзии. Барятинского интересует не дух античности, а представления о ней салонной культуры XVIII в. В этом смысле он идет как раз тем путем, который отверг Н.И. Гнедич в предисловии к своему переводу «Илиады»: «Надобно подлинник приноравливать к стране и веку, в котором пишут: adopter (l’original) au pays et au sciècle où l’on écrit. Так некогда думали во Франции, в Англии; так ещё многие не перестали думать в России; у нас еще господствуют те односторонние литературные представления, которые достались нам в наследство от покойных аббатов» 19.

Однако критерии, с которыми Гнедич подходил к воспроизведению античности, вряд ли справедливо было бы прилагать к Барятинскому. Слишком разные задачи они перед собой ставят. Гнедич занят серьёзными поисками путей соединения национальной и античной культур, в то время как Барятинский творит в мире уже сложившихся культурных представлений, где царят образцы, правила и вкус. Стоящую перед ним задачу вообще вряд ли можно считать чисто литературной. Поэзия для него – лишь язык общения внутри светского салона, то, что В.К. Кюхельбекер презрительно назовёт petit jargon de coterie 20.

Внимание историка декабризма в сборнике Барятинского привлекают прежде всего послания к членам тайного общества В.П. Ивашеву и П.И. Пестелю. Преодолевая условности поэтического языка, Барятинский дает любопытные психологические характеристики своих друзей-декабристов и раскрывает неизвестные по другим источникам грани их личностей и сферу культурных интересов.

Василий Петрович Ивашев – одна из самых обаятельных личностей в декабристском движении. Сын суворовского генерала П.Н. Ивашева, оставившего интересные воспоминания о великом полководце 21, и внук первого Симбирского гражданского губернатора А.В. Толстого, В.П. Ивашев с детства был погружен в высокий мир домашней культуры провинциального дворянства. Его первоначальное воспитание включало в себя уроки французского гувернера Динанкура, отцовские рассказы о славе русского оружия, музыкальные вечера, семейные прогулки и т. д. Все это было согрето теплом домашнего очага и родственных чувств. Богатство, знатность, быстрая военная карьера открывали перед Ивашевым самые блестящие перспективы. А если к этому добавить, что он был красавец-кавалергард и всеобщий любимец, то портрет баловня судьбы будет завершен 22.

В тайное общество Ивашева привели не столько политические убеждения, сколько благородство характера и чувство товарищества. Как и Барятинского, его культура интересовала больше, чем политика. Ивашев был разносторонне одаренным человеком. Он прекрасно рисовал и даже был неофициальным учеником президента Академии художеств А.Н. Оленина 23. Музыке Ивашев учился у знаменитого в то время музыканта Фильда, который гордился своим учеником 24. Кроме того, Ивашев был поэт и переводчик. Его литературное наследие почти не сохранилось 25, тем более ценным представляется его творческий портрет, созданный Барятинским в послании. Начинается оно с обращения автора к Ивашеву: