Софья Агранович - Двойничество

Если Мышкин получает в романе "Идиот" устойчивую ассоциацию с Христом, то его "близнец" Рогожин семантически может быть отождествлен и с антихристом, и с Фомой ( во всех трех коннотациях). Через русский тип двойничества происходит своеобразная "обратная" ассоциация князя с Еремой. Имя Ерема, возможно, генетически соприкасается с библейским Иеремией - пророком, не признанным своими единоверцами. Так в подтексте романа сплавляются модели "Фома - Христос" и "Фома - Ерема". В апокалиптическом поле повествования Достоевского эти две модели соединяются с парой Антихрист-Христос. Таким образом, дуэт Рогожин - Мышкин проецируется на сложный децентрованный клубок христианских, гностических и национальноисторических матриц.

Историческая нить этого клубка оказывается сцепленной и с фигурой Ивана Грозного. В связи с этим историческим лицом дополнительную семантику приобретает имя Рогожина - Парфен. Имя Парфен, буквально означающее "девственник", указывает, с одной стороны, на неискушенность, отчасти дикость, необузданность в отношениях с людьми ( "девственный лес"), а с другой стороны, на нравственную чистоту и бескомпромиссность. В этом смысле Рогожин - двойник Мышкина, у которого житейская наивность сочетается с "мудростью сердца".

Поведение Рогожина эксцентрично, скандально. Это обусловлено культурной маргинальностью персонажа. С одной стороны, он мот и гедонист, с другой - выходец из ригористической старообрядческой среды. Бесцеремонное поведение Рогожина, сочетающееся с шутовским самоуничижением, является парадоксальной формой его самоутверждения. Рогожин почти всегда юродствует. Его поведение стилистически напоминает литературно-игровые маски Ивана Грозного, один из псевдонимов которого был Парфений Уродливый (т.е. юродивый). [84] Подробнее об этом псевдониме: Лихачев Д.С. Канон и молитва Ангелу Грозному воеводе Парфения Уродливого (Ивана Грозного) // Рукописное наследие Древней Руси. Л.,1972. С.10-27. Рогожина с историческим персонажем сближают не только необузданная страстность, граничащая с жестокостью, не только властность и безумие, но и истовая склонность к самостоятельной трактовке религиозного учения. Достаточно вспомнить картину в доме Рогожина, которая так неприятно поразила Мышкина.

Как и у Ивана Грозного, у Рогожина есть сопровождающая его публичное появление свита подонков, готовых на все ради хозяина. Впрочем, свита сомнительных личностей окружает и князя Мышкина (генерал Иволгин, Лебедев, Келлер, Ипполит, "сын Павлищева" Бурдовский, Докторенко).

Следует заметить, что наличие разношерстного эскорта с амбивалентным (развенчивающе-увенчивающим) поведением было характерно для русских юродивых. Наличие свиты у обоих персонажей романа, склонность обоих к юродству делает их миры, на первый взгляд, соотносящиеся как светлый и темный, симметричными.

Через мотив юродства, соотносимый с образом Ивана Грозного, в роман входит тема ложного двоемирия и выморочности. С другой стороны, этот же мотив вводит в роман утопическую идею жизни как реализации некого религиозно-нравственного проекта.

Религиозно-нравственная утопия довольно ярко проявляется в отношении Рогожина и Мышкина к Ипполиту Терентьеву. Князь хлопочет вокруг Ипполита, пытаясь исцелить (воскресить) душу умирающего в страхе юноши. Но у постели больного Ипполита дежурит и Рогожин. Об успехе проекта в романе ничего не сказано. В "Заключении" сообщается лишь, что "Ипполит скончался в ужасном волнении и несколько раньше, чем ожидал, недели две спустя после смерти Настасьи Филипповны"(613). Таким образом, фигура Ипполита имеет семантику неудавшейся попытки чуда воскрешения, которое стремятся сотворить двойники.

Двойничество Мышкина и Рогожина постоянно проецируется на мотив Апокалипсиса. Лебедев, сыгравший роль посредника в знакомстве персонажей, как бы соединяющий их миры проныра и шут, толкует Апокалипсис, с гордостью передавая Мышкину слова своего покойного начальника Петра Захарыча: "Правда ли, что ты профессор антихриста?" И не потаил: "Аз есмь, говорю", и изложил, и представил, и страха не смягчил, но, еще мысленно развернув аллегорический свиток, усилил и цифры подвел"(203). Лебедев играет важную роль в роковом треугольнике "Рогожин - Настасья Филипповна - Мышкин", за что князь обвиняет его в служении двум господам, двуличии и лицемерии. Это двуличие Лебедев мотивирует начавшимся, по его мнению, Апокалипсисом, третьим, вороным, всадником, олицетворяющим нынешний век "меры и договора". Тема Апокалипсиса вводит в роман концепт борьбы Христа и Антихриста, князя света и князя тьмы, концепт, который своеобразно воплощается в паре Мышкин - Рогожин. Борьба Христа и Антихриста должна решить судьбу мира, соперничество Рогожина и Мышкина должно определить судьбу Настасьи Филипповны. В этом образе персонифицируется страдающая и грешная земная красота. Она не может спасти мир сама по себе, ибо нуждается в Спасителе. Однако на пару двойников-антагонистов (Христос-Антихрист) в романе накладывается "русский" вариант (Фома и Ерема), в котором двойники бессильны перед обстоятельствами, в котором миру тьмы и выморочности нет альтернативы. Близнечная модель поглощает структуру двойников-антагонистов, фактически подменяет ее.

Мотив обреченности идентичных двойников проникает в близнечную модель, как мы показали, в XVI-XVII веках. Это связано с теми историческими условиями, в которых эта модель актуализируется. Однако сама по себе структура "близнецов" восходит к весьма архаическим пластам мифологического сознания. Первоначально близнецы - это культурные герои, творящие цивилизацию из первичного хаоса. В их деятельности важным оказывается мотив созидания, творения новых форм, тема "начала" и незавершенности деяний. Поскольку архаические близнецы являются первотворцами, им свойственна "неумелость", неискушенность, импровизаторство. В мифе акты близнечного творчества часто связаны со смехом, который здесь имеет семантику жизнедарения. Поэтому внешне поведение близнецов напоминает трикстерское. Думается, что "изнаночное" поведение трикстера впоследствии "наложилось" на неофитскую "глупость" близнецов-первопредков. Таким образом, модель мифологических близнецов внутри себя содержит идею незавершенности "творчества жизни". Двойникиантагонисты "делят" уже созданный, готовый мир, как бы заново упорядочивая его в своих интересах. Близнецы имеют дело со становящимся творимым космосом, в котором не до конца определилось "свое" и "чужое", не разделились природа и культура, не вполне оформилось добро и зло. Мифологические сюжеты о близнецах часто имеют кумулятивную структуру. Эта структура впоследствии переходит в животную сказку и анекдот. Эта простейшая, даже примитивная организация сюжета является, в силу известной случайности соединения эпизодов, достаточно свободной. Это становится очевидным, если сравнить кумулятивный сюжет с морфологией, например, волшебной сказки. Сказка "не состоится", если исключить из ее композиции развязку (допустим, брак и "воцарение" главного героя). Кумулятивное же повествование можно как продолжать бесконечно долго, так и "оборвать" после любого эпизода или серии эпизодов. Дело в том, что в основе кумулятивной фабулы лежит древнейшая идея единого пространства, воплощенного в образе дороги.