Софья Агранович - Двойничество

Для Кузьмы и Тихона двоемирие оказывается фиктивным: прошлое неотличимо от будущего, сон от яви, а жизнь от смерти. Сознание братьев моделирует картину мира, характерную для русского типа двойничества. Это двойничество живет в них, определяя поведение и мысли - поведение и мысли слобожан-маргиналов, живущих "у деревни". Братья Красовы не только напоминают Фому и Ерему из повести XVII века, они ВОСПРОИЗВОДЯТ эту трагикомическую русскую модель в условиях очередного, на этот раз катастрофического распада народного целого.

Антиутопическому сознанию Тихона и Кузьмы в повести противостоят два варианта утопии. Первый представлен Балашкиным. Это, условно говоря, просветительский вариант, в котором надежда возлагается на сознательное преодоление роевого и родового начала, на формирование автономной личности. В беседах с Кузьмой Балашкин постоянно развенчивает иллюзии поэта-самоучки насчет народного единства. Однако усилия Балашкина не приносят никаких результатов, потому что его утопия слишком много содержит в себе отрицания и противоречий.

Другая разновидность утопии - утопия народная, патриархально-родовая представлена Иванушкой. Он верит, что "пророк Илья раз проломил небо и упал на землю"; что "Иван Креститель родился лохматый, как баран, и, крестя, бил крестника костылем железным в голову, чтобы тот "очухался"; что "всякая лошадь раз в году, в день Флора и Лавра, норовит человека убить; рассказывал, что в старину ржи были такие, что уж не мог проползти, что косили прежде в день по две десятины на брата; что у него был мерин, которого держали "на чепи" - так силен и страшен был он; что однажды, лет шестьдесят тому назад, у него, у Иванушки, украли такую дугу, за которую он двух целковых не взял бы"(195).

Умирающий Иванушка пытается, подобно эпическому герою, "не поддаваться смерти". В сознании старика пространство тоже неразрывно связано с народным телом, но эта связь добрая, родственная. Для Иванушки жизнь и ритуал - одно и то же. Упорно сопротивляясь тяжелой болезни, не желая "поддаваться смерти", Иванушка умирает после того, как увидал невестку, "разваливавшую" поминальные пироги и приготовленный в сенцах гроб. Он смиряется перед обычаем, покоряется ритуалу и уходит из жизни с постепенно замолкающими жалобными песнями. В облике Иванушки подчеркивается первобытное начало. У него, даже мертвого, "уродованные мозолистыми наростами"(196) грубые и страшные руки, "звериное лицо". Иванушка напоминает хтоническое существо, в котором природное, хаотическое доминирует над культурным началом. Сам "поединок" Иванушки со смертью ассоциируется с титаническим подвигом. Подобно архаическому мифологическому существу, мертвый Иванушка как бы "уходит под землю", растворяется в первоначальной стихии.

Появление Иванушки в тексте бунинской повести имеет ярко выраженную семантику, связанную с культом тотемного первопредка медведя: "На святках к Кузьме повадился Иванушка из Басова. Это был старозаветный мужик, ошалевший от долголетия, некогда славившийся медвежьей силой, коренастый, согнутый в дугу, никогда не подымавшей лохматой бурой головы, ходивший носками внутрь. В холеру девяносто второго года вся огромная семья Иванушки вымерла. Уцелел только сын, солдат, служивший теперь будочником на чугунке, недалеко от Дурновки. Можно было дожить век и у сына, но Иванушка предпочел бродить, побираться. Он косолапо шел по двору с палкой и шапкой в левой руке, с мешком в правой, с раскрытой головой, на которой белел снег, - и овчарки почему-то не брехали на него. Он входил в дом, бормотал: "Дай бог дому сему да хозяина в дому", - и садился у стены на пол"(194).

Смерть Иванушки-медведя вызывает у родственников праздничное оживление. Любопытно, что Иванушка входит в художественное пространство повести "на святках". А умирает на Крещение. Его бытие в этом пространстве - своеобразный праздничный прорыв, гармоничный локус в унылом и однообразном хронотопе.

Другой прорыв, сливающийся с финалом повести, связан со свадьбой Молодой. Номинация этой героини отсылает к ритуалу: она как бы постоянно пребывает в центре брачного обряда в его наиболее архаическом смысле. У Молодой несколько брачных партнеров (Родион, Тихон, Дениска), она и жена, и вдова, и дочь (в восприятии Кузьмы), и невеста. Но ни одна ее семейно-брачная роль до конца не реализуется. В известном смысле, она вечная "молодая". В повести акцентируется загадочная пассивность Молодой. И Тихону, и Кузьме не понятна ее покорность и равнодушие к собственной участи. Как и Настасья Филипповна у Достоевского, Молодая символизирует красоту мира, но не беззащитную, а могучую и самодостаточную. За ее молчанием и безразличием кроется тайная мудрость, которую тщетно пытаются понять братья Красовы. В отличие от Настасьи Филипповны, Молодая не ищет своего спасителя; она уверена в себе и не страдает от позора и унижений. Во всяком случае, автор не наделяет ее рефлексией.

Образ Молодой выстраивается по внешним признакам. Думают и размышляют о ней, она же просто живет. Молодая телесна, однако ее тело органически вливается во внешнее пространство.

Это пространство связано с ритуальным мышлением, в конечном итоге - с мифом. Образ Молодой ассоциируется с архетипической фигурой Великой Матери. Так, загадочная смерть Родиона, якобы отравленного ей, проецируется на миф об Аттисе; надругательство над Молодой в саду переносится ей как жестокий, но неизбежный обряд. Во время венчания с Дениской Молодая как бы перестает существовать в прежней персонажной роли и сливается с библейскими образами, несущими в себе семантику священного брака (Сарра, Ревекка, Рахиль). Брак Дениски и Молодой в финале повести превращается в символическое действо, связанное с обновлением коллективной жизни.

Сюжетное развертывание обряда церковного венчания в повести Бунина исключает субъективную точку зрения, которая присутствовала в тексте ранее. В финале господствует объективный взгляд повествователя, словно взирающего на происходящее сверху. Нет больше Тихона, нет Кузьмы. Их судьба на фабульном уровне оказывается незавершенной. Столкновение братьев с получужим-полусвоим миром "нерефлектирующего традиционализма" (С.Аверинцев) завершается победой последнего. Точнее сказать деревня не борется с братьями. Она живет своей стихийной почвенной жизнью, и эта жизнь оказывается мощнее, чем усилия братьев что-либо изменить в ней.

Братья Красовы решают покинуть деревню, в то время как все другие персонажи, например, Дениска, в деревню в конце концов возвращаются. Исчезновение точки зрения братьев в финале можно рассматривать как своеобразный субститут их смерти, ибо иного пространства в художественном мире произведения не существует. На первый взгляд, деревне у Бунина противостоят слобода, уездный город, постоялый двор. Но это пространство не только выморочное, оно лишено устойчивости и корней. Ритуальное начало, обеспечивающее устойчивость деревне, в слободе редуцировано и факультативно (слободские девочки играют в любимую игру - похороны кукол [88] Превратившийся в мрачную детскую забаву ритуал плодородия Похороны Костромы. ). Именно из слободы русские былины, песни, прибаутки, пословицы кажутся Кузьме жестокими, грязными и похабными. Слободское сознание маргинально, деревенская цельность для него - пустая и случайная форма. Братья толкуют органическое бытие деревни с точки зрения житейской рациональности и плоского гуманизма. Они ненавидят деревенский быт потому, что для них он быт - и только. Для Иванушки, Молодой, даже для Серого и Дениски быт и бытие неразделимы. Смерть и жизнь в этом бытии неразрывно связаны и обратимы. Поэтому в последнем эпизоде свадебный поезд метафорически сближается с похоронной процессией, подобно тому, как народный свадебный обряд включает в себя семантику перехода в "мир иной", семантику смерти, а похоронный ритуал содержит в себе элементы возрождения: "...горластая жена Ваньки Красного стояла в передних санях, плясала, как шаман, махала платочком и орала на ветер, в буйную темную муть, в снег, летевший ей в губы и заглушавший ее волчий голос..."(214-215).