Лев Бердников - Всешутейший собор. Смеховая культура царской России

Не удивительно, что Хвостов, последовательный классик в теории, объяснял подобные «бессмыслицы» именно доводами разума. «Притча моя “Ворона и сыр”, – писал граф, – взята из Эзопа, Федра и Лафонтена. Я говорю: “И пасть разинула”. Пускай учитель натуральной истории скажет, что у вороны рот или клев. Пасть только употребляется относительно зверей, но я разумею здесь в переносном смысле широкий рот и рисую неспособность к хорошему пению. Простолюдины говорят про человека: “Эк он пасть разинул”».

Однако другому ревностному классику, Н.Ф. Остолопову, это отнюдь не помешало отнести его притчи к разряду поэтической «чепухи». Он писал:

В этом же ключе, только с оттенком какого-то веселого ехидства, иронизировал баснописец А.Е. Измайлов: «Что не делает всемогущая поэзия? Прикоснется ли магическим жезлом своим к Голубку, запутавшемуся в сети, – мгновенно вырастают у него зубы и он разгрызает ими узелки, к Ослу – новый длинноухий Тирезий переменяет пол и превращает в Ослицу». Притчи Хвостова с их «нелепицами» вдохновенно пародировал П.А. Вяземский:

В письме же к А.И. Тургеневу от 27 ноября 1816 года Вяземский пояснял: «Сирот в семействе Бога нет. Следуя этому правилу, пригрел я басни, виноват, притчи Хвостова». «Избранные притчи…» стали потешной книгой в литературном обществе «Арзамас». В.А. Жуковский посвятил им вступительную речь при приеме в это общество. Немало усилий к развенчанию Хвостова-баснописца приложил его «совместник» И.А. Крылов. Как отмечают филологи А.М. и М.А. Гордины, «столь популярная… литературная маска Свистова или Графова была придумана именно Крыловым. Неумный чудак, плоский моралист и бездарный поэт должен был оттенять фигуру умного чудака, лукавого насмешника и искусного писателя». Особенно же Хвостова как автора притч третировали в салоне А.Н. Оленина, куда был вхож Крылов. В.А. Оленина вспоминала, что этим сообществом «был издан [шутовской] закон, что, кто уже слишком много глупого скажет, того тотчас заставить прочитать басню Хвостова».

Приведем еще одно замечание П.А. Вяземского: «Хвостов как-то сказал:

“Зимой весну являет лето”.

Вот календарная загадка! Впрочем, у доброго Хвостова такого рода диковинки не аномалии, не уклонения, а совершенно нормальные и законные явления. Совестно после Хвостова называть Державина, но и у него встречаешь поразительные недосмотры и недочеты». Правда состоит в том, что державинские «недочеты» воспринимались как художественные открытия, а «диковинки» графа – как плод бездарного сочинительства.

Некоторые исследователи говорят в этой связи о поэтической «наглости» Хвостова. Ю.Н. Тынянов нашел более точное определение: «В своих стихах… граф был смел беспредельно». Конечно, это не та смелость, о которой писал А.С. Пушкин, где сильно и необыкновенно передаются ясная мысль и поэтические картины. Тем не менее современный литературовед А.Е. Махов видит в «аномалиях» Хвостова «поэтику абсурда, сочный позитивизм в духе детской поэзии К. Чуковского» и проводит прямую параллель между стихами графа и творчеством Даниила Хармса и обэриутов. И, действительно, «несуразицы» в духе Хвостова станут в XX веке настоящей находкой и своеобразным стилистическим методом некоторых поэтов. П.Г. Антокольский вспоминал, как его жена, услышав стихи раннего Николая Заболоцкого, воскликнула: «Да это же капитан Лебядкин!» На что Заболоцкий лишь усмехнулся и сказал: «Я тоже думал об этом. Но то, что я пишу, не пародия, это мое зрение». Так что, если следовать логике А.Е. Махова, наш герой не отстал от времени – он опередил свое время.

Но в XIX веке Хвостов стал пародической личностью в русской культуре. Остановимся кратко на тех метаморфозах, которые претерпели тогда его литературные взгляды. Прежде всего изменились коренным образом его представления о писательской славе. Если в XVIII веке он многие свои тексты печатал анонимно (или же довольствовался инициалами), а в комедии «Мнимый счастливец» потешался над тщеславными Онпестом и Ловословом, то теперь стал сам одержим авторской фанаберией, которая достигла поистине геркулесовых столпов.

Он доходит до того, что, пользуясь своим высоким положением (а граф был к тому времени сенатором и действительным тайным советником), содержит критиков, восхваляющих его вирши, и дает им университетские кафедры; сам скупает тиражи своих книг; раздает свои сочинения и портреты по почтовым станциям; добивается того, чтобы его именем был назван корабль, а моряки Кронштадта получили его мраморный бюст и т. д. – словом, достигает апофеоза глупости. Раньше он поднимал на смех плодовитого Ловослова, сейчас – сам неистово плодит и издает свои опусы (разумеется, за свой счет), став едва ли не самым многоречивым стихотворцем первой трети XIX века. Тогда он издевался над сервильными сочинителями од, теперь сам слагает «жесткие» оды по всякому мыслимому и немыслимому поводу.

На поэтическом небосклоне зажглись имена В.А. Жуковского, К.Н. Батюшкова, А.С. Пушкина, Е.А. Баратынского, а Хвостов, упоенный собственной значимостью, казалось, полностью потерял чувство реальности и почитал себя равновеликим этим выдающимся мастерам стиха. Он перестал слышать пульс современного литературного процесса и начисто утратил былую злободневность: ни о каком пародировании культурных явлений эпохи (как в XVIII веке он пародировал щегольскую поэзию) не идет уже речи, а его теперешние опусы на фоне возросших требований к словесности и поэтической технике воспринимаются как продукция несмысленного рифмача и завзятого старовера.

Когда-то граф язвил «русских дураков» и собирался надавать тумаков критикам-«хулилиным». В XIX веке он сам оказался в положении такого «русского дурака», бичуемого целой армией «хулилиных». Хвостову, однако, повезло: эти насмешники-«хулилины» были столь талантливы, а их пародии и эпиграммы столь яркие и запоминающиеся, что они в значительной мере и принесли ему широкую известность.