Мстислав Добужинский - Воспоминания

Подобные изменения во взглядах Добужинского можно обнаружить и по отношению к французским мастерам, хотя и не такие явные и резкие, как к немецким художникам: «Была выставка Мориса Дени — мало интересно, сладко <���…> Очень грустно видеть падение любимого мной Valloton’a и любимого нами Vuillard’a. Видел „фрески“ последнего в театре „Comédie des Champs Elysées“ — размазня и, как ни странно, безвкусная приблизительность, и по краскам противно» [1023] . Совершенно не случайно художник выделяет «любимого мной» Валлотона и «любимого нами» Вюиллара; последний, как и Дени, был кумиром «Мира искусства», но в отличие от Валлотона не слишком почитался самим Добужинским. В таком противопоставлении следует видеть не объективную оценку творчества того или иного художника, а скорее личную художническую близость, которую Добужинский ощущал в их работах. Валлотон заметно влиял на Добужинского в период формирования и приобретения им графического мастерства, и это «чувство благодарности», как говорит художник, несомненно, имело место в его отношении к творчеству Валлотона. И все же в его взглядах на французское искусство было больше стабильности. Такие мастера, как Дега, Матисс, Боннар, Тулуз-Лотрек, отчасти Ван Гог, оставались для Добужинского всю жизнь, по выражению самого художника, «богами».

Можно заметить, что художественные вкусы Добужинского и основных мирискусников (главным образом Бенуа) были не только в значительной степени общими, но и в не меньшей мере расходились. Вюиллар, Дени, Менцель и некоторые другие художники, к которым, как известно, весьма тяготели Бенуа и его товарищи, были не слишком близки Добужинскому. Путь его художественного развития диктовал иные привязанности, к которым его друзья были, в сущности, равнодушны: их творческое кредо отстояло довольно далеко от того, к чему тянулся Добужинский. Еще в 1900 г., когда Дени был одним из кумиров Бенуа, Добужинский приходит в восторг от Дега: «…с этих пор он стал одним из моих „богов“ и навсегда» (169). В 1918 г. он внимательно знакомится с искусством Матисса, затем Гончаровой, Ларионова, а также с работами кубистов и футуристов и создает ряд произведений, отталкиваясь от творчества этих художников. Подобные интересы никогда не были свойственны Бенуа, Сомову, Баксту или Лансере. Многие из этих художественных симпатий не отражены в «Воспоминаниях», однако они существовали и обычно отличались постоянством. Например, рассказывая о Гончаровой и Ларионове, он писал Кустодиеву в 1923 г.: «Она здорово талантливый человек, талантливее его…» [1024] . Спустя 31 год, повествуя о выставке, посвященной Дягилеву, он пишет: «…доминируют Бакст, Бенуа и Гончарова, больше всех последняя — самый театральный талант, по-моему» [1025] . Противопоставить Гончарову корифеям «Мира искусства», судя по «Воспоминаниям», Добужинский просто не мог, но он противопоставил, и его слова служат серьезным доказательством весьма существенного изменения взглядов на творчество друзей-мирискусников. Еще хорошо бы он сравнил Гончарову и мирискусников в плане владения изобразительным языком, понимания этого языка — в таком случае это едва ли у кого-нибудь вызвало бы недоумение, но он затронул театральность, т. е. то качество, которое, казалось бы, неотъемлемо от Бенуа и тем более Бакста и всеми исследователями признается важнейшей чертой их творчества. Слова Добужинского свидетельствуют о том, что его «Воспоминания» написаны главным образом с позиций художника начала XX в., а не его середины и что его отношение к творчеству «Мира искусства» весьма существенно изменилось. В 1956 г., рассказывая о выставке советской книжной графики в Париже. Добужинский писал: «Была еще встреча: я попал в Сорбонну <���…> и там со мной познакомился худ<���ожник> Дехтерев, иллюстратор, который <���…> мне сказал, что „все мы, наше поколение, высоко уважаем „Мир искусства“, мы считаем вас за мастеров, у которых надо учиться!“ Каков сюрприз <���…> На выставке я действительно увидел влияние „Мира искусства“ — много подражаний Митрохину, Лансере, мне (в обложках особенно). Я должен был сказать ему: зачем же топчетесь на месте? Ищите другого, довольно этого „Мира искусства“, но не сказал, лучше пусть это, чем бесформенное и никому не понятное non objectiv art, к которому, я уверен, всех там, не дай Бог, потянет» [1026] .

Надо сказать, что для Добужинского, как, впрочем, и для многих других художников, особенно для тех, кто склонен к печатным оценкам творчества каких-либо мастеров, существовали как бы две градации художественных ценностей. Одна — для восприятия современных ему живописцев, в частности его друзей и знакомых, другая олицетворяла собой в его понимании вершины мирового искусства. Их следует различать. Добужинский с восторгом пишет о Чюрленисе и Врубеле, с нежной любовью и почтительностью — о Сомове, с высоким уважением — о Серове, Бенуа, Лансере, Кустодиеве, Баксте, Бушене, Григорьеве, Павле Кузнецове, и его искренность, разумеется, не может вызвать и тени сомнения, однако его оценки этих и других современников еще не являются в его сознании объективно постоянными, ибо они еще не успели пройти проверку временем и еще не были приняты всецело мировым художественным мнением, и это соображение, хотя Добужинский ни разу не упомянул о нем ни в воспоминаниях, ни в письмах, надо думать, так или иначе им учитывалось. В его художественном сознании существовали и абсолютные ценности искусства, не подверженные каким-либо изменениям во времени. Одновременно со списком любимых писателей и поэтов он составил и перечень любимых художников, и, хотя это случилось в 1918 г., многие из перечисленных мастеров были близки ему уже в начале века. Вот этот список: Пуссен, Калло, Ходовецкий, Пьеро делла Франческа, Пиранези, Альтдорфер, Вермеер, Боттичелли, Берн-Джонс, Ван дер Вейде, Шарден, Ван Дейк, Темпель [1027] . Как можно заметить, перечень составлен отнюдь не по принципу художественной ценности, не по глубине духовной наполненности и даже не по совершенству изобразительного языка в творческом наследии перечисленных мастеров. Как бы ни был значителен Ходовецкий, он все же вряд ли может стоять рядом с Боттичелли, Вермеером или Ван дер Вейде. Едва ли здесь играло роль и то «благодарное чувство», о котором упоминает художник, ибо почти все выделенные им мастера не оказали какого-либо влияния на его творчество [1028] . Добужинский объединил их, надо полагать, главным образом, по принципу даже не духовной, а скорее душевной близости собственному внутреннему миру, может быть, именно поэтому он вычеркнул потом вставленное в список имя Ван Гога.

И все же этот перечень, как и первый (писателей), оказался весьма неполным: художественные привязанности Добужинского были более обширны и разнообразны. В мемуарах он упоминает о своем «поклонении» Ф. Хальсу, которое осталось «на всю жизнь» (155), о фресках Гирландайо («…вижу воочию мою любимую „Смерть святой Фины“ — одно из самых предельных выражений в искусстве безмятежной гармонии и тишины…» (263), о «чудесных гризайлях Пьерино дель Вага» (266), о том, что «в Лувре <���…> больше всего» был потрясен «не так „Моной Лизой“, как леонардовской же „Мадонной в скалах“ и его же „Иоанном Предтечей“» (169), о японской гравюре XVII в., и особенно о Хирошиге, который «поражал <���…> неожиданной композицией и декоративностью своих пейзажей» (192).