Александр Бух - Япония. Национальная идентичность и внешняя политика. Россия как Другое Японии

Однако в целом основным провалом левых интеллектуалов во время и после «холодной войны» стала их неспособность произвести действенный контрдискурс, способный конкурировать с консервативной социокультурной конструкцией национальной чуждости России. Как верно заметил Гарри Харутунян по поводу японского дискурса об императоре, японские левые оказались вообще неспособными «серьезно воспринять дискурс о культуре» (Harootunian 2000: 625–626). В контексте связанных с Россией академических исследований левую сторону спектра очень ограничивало ею же произведенное понимание подлинной научности как эмпирической и материалистической. Поэтому консервативный дискурс об идентичности полностью выпал из поля зрения левых ученых. Например, oдин из наиболее признанных специалистов по Советскому Союзу в своей работе о посткоммунистической России жестко критикует общепринятое в Японии понимание России (Shiokawa 1994). Однако его собственный текст ограничивается чисто эмпирическим анализом и практически не содержит материала, который можно было бы использовать для формирования иных представлений о России, способных конкурировать с общедоступностью и привлекательностью картины, порожденной в литературе нихондзинрон . Другими словами, авторы качественных исследований советско-российской истории, политики и общества, а также взаимоотношений России с Японией (см., например: Shiokawa 1994; Shimotomai 1999) остались не затронутыми необходимостью создания «коллективных образов» (McSweeney 1999: 78), которые дали бы возможность создать альтернативный словарь, объясняющий разницу между Россией и Японией, наподобие того, что был успешно собран и распространен дискурсом идентичности. За редкими исключениями, эти ученые не предпринимали и никаких серьезных попыток привлечь внимание широкой публики к сходству между историческими путями Японии и России и их отношением к Курилам, представляющим основное препятствие для улучшения двусторонних отношений.

Кроме того, эта книга посвящена исключительно японской стороне двусторонних отношений. Исключительное внимание, которое уделено здесь Японии, может создать впечатление, что автор приписывает чуждость СССР/России или отсутствие подвижек в переговорах по территориальному вопросу исключительно японскому дискурсу. Я не стал бы подписываться под этой позицией. Мне представляется, что поведение Другого находит отражение в конструкции Я , особенно когда конструкт принадлежит открытому и, следовательно, динамичному типу идентичности. Японский дискурс об инаковости СССР/России был в некоторой степени реакцией на сами действия Другого (например, на вторжение СССР в Афганистан и милитаризацию спорных островов в конце 1970-х), которые либо углубляют и подтверждают существующую конструкцию, либо модифицируют ее. Надеюсь, что такое признание за Другим определенной субъектности прослеживается в главах, посвященных эмпирическому анализу. Однако это означает, что для полного и взвешенного описания двусторонних отношений потребуется произведенное теми же методами тщательное исследование той роли, которую играет Япония в советско-российской конструкции Я . Исторические параллели, касающиеся отношения обеих наций с Западом, способны не только породить интересные идеи в рамках сравнительного изучения формирования национальных идентичностей, но и расширить наше понимание современных международных отношений, в которых, как часто отмечается, доминирующую роль играет западный опыт. Что же касается так и не представленного мной исследования роли Японии в конструкции российской идентичности, то в свое оправдание я могу привести лишь банальный, но тем не менее правдивый довод о недостатке времени и места.

Кроме того, изучение японско-российских отношений после распада СССР, предложенное в этой книге, заканчивается на 2007–2008 годах. С тех пор на международной арене, а также вo внутренней политике и России и Японии произошло несколько важных изменений, таких, например, как смена власти в Японии в 2009 году. Несмотря на это, мало что изменилось в двусторонних отношениях, и я думаю, что главные аргументы данного исследования остаются в силе.

Hесмотря на все эти ограничения, я надеюсь, что данному исследованию удалось предложить новые версии описания конструкции идентичности Японии в рамках дисциплинарного поля международных отношений. В отличие от современных конструктивистских исследований японской идентичности данная работа показывает, что дихотомия внутреннего и внешнего накладывает чрезмерные ограничения на исследование процесса формирования идентичности, – которое на самом деле происходит одновременно на обоих уровнях. Пересечение этих областей просматривается в каждой эмпирической главе данного исследования.

Однако в то же время результаты настоящего исследования ставят под вопрос ряд исходных положений постструктуралистских исследований формирования идентичности – в частности, посредством признания важной роли, какую играет инстанция Другого в формировании идентичности: действия Другого участвуют в создании определенной конструкции «Я». Однако, что еще важнее, данное исследование показывает, что исключительное внимание к какой-то одной связке «Я/Другой» не позволяет объяснить всех сложностей процесса формирования идентичности; и здесь я пытаюсь показать необходимость дискурсивного сцепления разных связок «Я/Другой» – таких как Япония/Россия, Япония/айны и, самое важное, Япония/Запад.

Постоянное присутствие «Запада», а также преобладание западных моделей знания в конструировании японской идентичности, очевидные в данном исследовании, а также в других работах по японской идентичности, обзор которых дан в главе 2, указывает на необходимость отдельного рассмотрения этого аспекта при исследовании конструкций «Я/Другой». Вероятно, существует целый ряд способов, позволяющих преодолеть разрыв между исключительным вниманием к роли различия в конструкции идентичности и постижением структурных элементов, влияющих на эту конструкцию – причем сделать это, не впадая в ту разновидность конструктивизма, которая определяет государство как данность путем четкого разграничения внутренних (корпоративных) отношений и социально приемлемой идентичности государства (Wendt 1999). Вероятно, одной из таких возможностей является понятие «международного общества», введенное английской школой, сторонники которой стремятся подчеркнуть важность исторического и социологического подходов в изучении международных отношений – позиция, в целом благоприятствующая интерпретативному подходу (см., например: Wight 1966; Bellamy 2005) и располагающая к пониманию международных отношений скорее как некое «размытое и неопределенное культурное поле», чем как структурную «механику» (Epp 1998: 49).