Михаил Хлюстов - Ученые досуги Наф-Нафа

Основную ценность приобретают идеи, мастерство воплощения не так важно. Идеи попадают в собственность. Истинный плагиат возможен только в «Нью-Йорке», где становится кражей. В самом деле, неужели академисту потратившему годы на копирование классических образцов, придет в голову мысль что совершает плагиат у Тициана или Шекспира. Ни в коей мере! Мастер только пытается приблизиться к их уровню, научиться, постичь утерянные секреты. Высшая похвала академиков — сравнение с классиками. Расстроится ли горящий идеями сюрреализма или импрессионизма обитатель Монмартра если рожденное его трудами и муками направление вдруг начнет шествие по миру? Возликует! Не говоря уже об имперских канонах, где все словно написано или сваяно одной рукой.

Только рынок начинает не ценить а оценивать художественную идею в которой остается все меньше художественности, поскольку хорошо продаются произведения производящие не просто художественный эффект, но благоприятный художественный эффект, в той или иной мере функциональные. Картина Гогена ценна сама по себе веси она на стене нового здания Лувра, в великосветском салоне уставленном дорогой старинной мебелью или на не штукатуренной бетонной стене современной выставки. Даже в репродукции будет вызывать восхищение, «эстетический эффект».

Не то с новым искусством. Концептуальные полотна хороши только в окружении вещей себе подобных, «в контексте» подобно товарам в супермаркете, упакованным в разнообразные привлекательные упаковки под которыми скрывается в сущности одно и тоже. Репродукции работ Лихтенштайна выглядят комиксами, поскольку они и есть комиксы увеличенные до размеров невероятных. Будучи уменьшены до размера репродукций в художественном альбоме, они снова обращаются в картинки из комиксов.

Контекстное наполнение искусства «Нью-Йорка», его глубинное содержание, его суть — прежде всего дизайн. Стремление сделать мир удобным, функциональным. Все должно быть встроено, пригнано друг к другу, и смотреться, как небоскребы Манхэттена: каждый сам по себе, все вместе ансамбль в меру хаотичный, в той же мере гармоничный.

Такое искусство не всегда сплошь фикция, как обвиняли его идеологические критики от социалистического реализма. Отнюдь! Здесь у художников свои бездны. Ведь и Бах, и старые голландцы творили на заказ, как простые мастеровые, размеренно, буднично, выдавая раз в неделю по одной мессе, как сегодня композиторы выпекают расхожий шлягер. По одной картине в неделю, как в современном «художественном фотоателье». Тем не менее сумели подняться до высот недостижимых, при этом торгуясь с заказчиками из-за каждого талера. Ларчик открывается просто: они жили не в «обществе потребления», а в «обществе накопления». Быт бюргера конца эпохи Барокко отличался скромностью несмотря на нажитое богатство. В те времена удобный, функциональный мир сугубой реальности был заботой немногих избранных правителей. Роскошествовали дворяне, неумолимо двигавшиеся к разорению. Первые буржуа шли к процветанию размеренными шагами по «лестнице в небо». Эти бюргеры недавно своими руками совершили первую в мире буржуазную революцию — «революцию городов», противопоставивших свои бурги феодалам с их замками. Они искренне считали, что совершили революцию не классовую но протестантскую, сиречь духовную. Экс-революционерам в первую очередь потребен был удобный духовный мир. Не мирок еще, но весь Мир очищенный от скверны. Позволительной роскошью считалось разве что увековеченье самого себя, поскольку человек создан ad modum [111] (лат.) по образу , равно запечтлевать на холстах божье творение: природу, плоды земли, воды, воздуха. Особенно когда сваленные на стол. Перед такими натюрмортами впору читать «Отче наш». Если внимательно приглядеться к ним, то можно увидеть весь мир, отражающийся в пузатых кувшинах и стеклянных стаканах. Лицезреть Мир, наконец обретший Бога совсем недавно по историческим меркам. Своего пуританского Бога. Скованный религиозными нормами благочестивый быт, тем не менее, предполагал невероятную свободу в том числе свободу в рамках нового религиозного канона — невероятную духовную свободу в Вере. Ограненная на столь жестком оселке, россыпь алмазов талантов «Больших и Малых голландцев» сияла, переливаясь невероятными гранями. Звучала фугами Баха и Куперена, Телемана, Бекстехудэ.

Однажды раскрытая рынком духовная бездна не закрылась и для «нью-йоркского» художника — неограниченная свобода практически во всем. В том числе свобода играть не по правилам, свобода дарить свое искусство на площадях первым встречным, не обставляя акт творчества под лицемерную благотворительность. Расцветают хепенниги, равно вовсе произвольные часто непристойные граффити демонстрирующие полную свободу самовыражения.

Свобода говорить все что угодно ограничивается только одним — степенью внутренней несвободы. Страшная проверка. Прискорбная если искренняя, лишенная эпатажа, поскольку в этом городе (являющегося тотальной рекламой) все становится рекламой. Огромен риск оказаться непонятым, получить плевок в разодранную душу. Свобода в «Нью-Йорке» окрашена в тона страха, причем совсем иного свойства чем страх в «Москве».

У Баха и иных его современников в душе рдел страх Божий. Преодоление его рождало невероятную, невиданную смелость, открывало океан, космос свободы. Высокое мастерство было спасительной шлюпкой, вспомогающей держаться на плаву в этом бурном океане. Чтобы выплыть, нудно понять нрав бездны, чтобы понять — создать целостную картину, чтобы создать — надо ее описать. Фуги и токкаты Баха и есть описания вселенной божественного.

В «обществе потребления» Бога сменила Толпа скрытая под личиной безличного Рынка. Вернее — сожрала, ведь толпа потребителей не распинает на крестах, а пожирает все. Тоже Океан похожий на Саргасово море с мирной поверхностью, с налипающими вокруг корабля островами водорослей, с периодически возникающими тайфунами (экономическими кризисами), с ребрами Бермудского треугольника засасывающего в безвестность сотни суденышек.

Творческий мир Нью-Йорка похож на Космос сплетенный из живых змей, лягушек, крыс. Куда не наступишь что-нибудь обязательно запищит или зашипит, зашевелится, укусит. Здесь нет ни «звездной бездны над головой, ни нравственного закона внутри нас», есть только живая плоть людской вселенной, где мастерство, смелость революционера, государственный заказ — мертвые догмы или бесплотные потуги духа. Босхианские миры, черные тени божественной веры, круги ада, таящиеся под оболочкой любого уютного мирка до поры надежно скованные свинцовой печатью священных семейных уз.