Ирина Паперно - «Кто, что я» Толстой в своих дневниках

Заглавие трактата отсылает к вопросу, обращенному к Иоанну Крестителю теми, кто приходил креститься от него: «И спрашивал его народ: что же нам делать? Он сказал им в ответ: у кого две одежды, тот дай неимущему, и у кого есть пища, делай то же» (Лк. 3: 10-11). Это заглавие вызывает в памяти и вопросы Канта, которыми началась переписка Толстого со Страховым о поисках веры в 1875 году: «Что я могу узнать? Что я должен делать? На что я могу надеяться?» Тогда Толстой заметил, что все три вопроса нераздельно связаны в один: «Что такое моя жизнь, что я такое?» Тогда самым важным для Толстого был вопрос «На что я могу надеяться?». Теперь перед ним встал вопрос «Что я должен делать?». В 1886 году, когда его трактат впервые появился в печати (в незаконченном виде), он назывался «Какова моя жизнь?». Более полный текст под названием «Так что же нам делать?» вышел в Женеве в 1889 году. Как и в других случаях, поставить вопрос было непросто, но еще сложнее было найти ответ.

Первые главы трактата написаны в мемуарной форме. Один из ранних фрагментов был напечатан под названием «Из воспоминаний о переписи» (25: 750). Это размышления об опыте, который оказал значительное влияние на дальнейшую жизнь Толстого и на его представления о себе. В ходе дальнейшей работы Толстой перешел от воспоминаний и впечатлений к рассуждениям о причинах бедности и о своем положении по отношению к неимущим. В конечном варианте трактат соединяет в себе автобиографию, политическую экономику и этику.

В центре трактата, как мне представляется, стоит проблема «я и другой». Толстой подходит к этой проблеме в социальном ключе: «другой» - это те нищие и бездомные, обездоленные люди, которых он увидел на улицах Москвы. В Главе II Толстой подробно описывает, как, следуя за вереницей нищих, он оказался перед входом в Ляпинский бесплатный ночлежный дом. Ближайшие к нему люди смотрели на него и притягивали своим взглядом:

Во всех взглядах было выражение вопроса: зачем ты - человек из другого мира - остановился тут подле нас? Кто ты? Самодовольный ли богач, который хочет порадоваться на нашу нужду, развлечься от своей скуки и еще помучать нас, или ты то, что не бывает и не может быть, - человек, который жалеет нас? На всех лицах был этот вопрос (25: 188). Толстой столкнулся с другим лицом к лицу, и он описывает эту ситуацию взгляд за взглядом, слово за словом, жест за жестом:

Как ни разделила нас жизнь, после двух, трех встреч взглядов мы почувствовали, что мы оба люди, и перестали бояться друг друга. Ближе всех ко мне стоял мужик с опухшим лицом и рыжей бородой, в прорванном кафтане и стоптанных калошах на босу ногу. А было 8 градусов мороза. В третий или четвертый раз я встретился с ним глазами и почувствовал такую близость с ним, что уж не то что совестно было заговорить с ним, но совестно было не сказать чего-нибудь. Я спросил, откуда он. Он охотно ответил и заговорил; другие приблизились <...> (25: 188).

«Я» и «ты» увидели друг друга и почувствовали близость. Но вскоре разница в социальном и имущественном положении нарушила это чувство: один из мужиков попросил денег; Толстой дал. Затем попросил другой, третий, и толпа просящих осадила его. Толстой раздал все деньги, которые у него были, вернулся домой и сел с семьей за обед из пяти блюд.

В этот момент повествование достигает высокого эмоционального накала. Толстой вспоминает, как тридцать лет тому назад в Париже он видел, как человеку отрубили голову на гильотине. (В «Исповеди» этот эпизод представлен как один из ключевых моментов его

жизни.) И тогда, и теперь при виде голода, холода и унижения тысячи людей он всем своим существом чувствовал: «Я своим присутствием и невмешательством одобрил этот грех и принял участие в нем» (25: 190). Но что же он мог сделать?

я мог дать не только <.> те ничтожные деньги, которые были со мной, но я мог отдать и пальто с себя и все, что у меня есть дома. А я не сделал этого и потому чувствовал, и чувствую, и не перестану чувствовать себя участником постоянно совершающегося преступления до тех пор, пока у меня будет излишняя пища, а у другого совсем не будет, у меня будут две одежды, а у кого-нибудь не будет ни одной (25: 190). Толстой представил здесь свое моральное чувство в евангельских терминах, но вскоре он приступил к описанию практических действий, которые он предпринял.

Так, он описывает (в главе III) обширный план благотворительной деятельности с участием зажиточной части населения, который он обдумал и изложил в статье о переписи, и крушение этого плана. Потом шаг за шагом он описывает (в главах IV-XVI) собственные попытки, поделившись избытком, помочь деньгами тем обитателям притонов, с которыми он столкнулся в процессе работы для переписи. Он описывает, как, переходя из квартиры в квартиру, он не сумел найти таких несчастных, которым можно было бы «выдать деньги, и они из несчастных сделались бы счастливыми» (25: 202).

Обобщая свои наблюдения, Толстой приходит к неожиданному выводу. С одной стороны, он увидел в этих трущобах людей, которым немыслимо было бы помогать, потому что они были рабочие люди, привыкшие к труду и лишениям - «и потому стоявшие гораздо тверже меня в жизни». С другой - он увидел несчастных, которым не мог помогать:

Большинство несчастных, которых я увидал, были несчастные только потому, что они потеряли способность, охоту и привычку зарабатывать свой хлеб, т. е. их несчастие было в том, что они были такие же, как и я (25: 224).

Итак, ближе познакомившись с несчастными, Толстой сформулировал свое новое понимание проблемы «я и другой»: «я в них, как в зеркале, видел самого себя» (25: 207). Толстой посмотрел в зеркало другого человека и увидел в нем себя.

Теперь (когда он писал эту статью) Толстой понимал ошибку того, что он делал тогда, во время своих первых опытов помощи неимущим:

Я чувствовал тогда, что моя жизнь дурна и что так жить нельзя. Но из того, что моя жизнь дурна и так нельзя жить, я не вывел тот самый простой и ясный вывод, что надо улучшить свою жизнь и жить лучше, а сделал тот странный вывод, что для того, чтобы мне было жить хорошо, надо исправить жизнь других; и я стал исправлять жизнь других (25: 227). Диалектика «я и другой» принимает новый оборот: заглянув в жизнь «другого», «я» обращается к самому себе.

Прежде чем продолжать свои философские рассуждения, Толстой (как он уже делал и будет делать не раз в ходе своего повествования) повторяет то, что он знал не мыслью, а чувством:

То, что с первого раза сказалось мне при виде голодных и холодных у Ляпинского дома, именно то, что я виноват в этом и что так жить, как я жил, нельзя, нельзя и нельзя, - это одно была правда (25: 243).

Теперь Толстой вновь обращается к вопросу «Кто, что я?», на этот раз формулируя его в терминах «я и другой». Он спрашивает себя: «Кто такой я, тот, который хочет помогать людям?» (25: 245). Ответ заставляет его взглянуть на свою жизнь с новой, политико-экономической точки зрения: