Ирина Паперно - «Кто, что я» Толстой в своих дневниках

Толстой не называет источники своих рассуждений ни из философии, ни из политической экономии. В черновом наброске к трактату значится, что он не раз обращался к экономической науке и трижды садился, чтобы прочесть «Бастиа, Милля, Ласалля, Прудона и Маркса», но каждый раз бросал книги и говорил себе, что «или я глуп <.> или все, что написано в этих книгах, есть величайший вздор». К такому же выводу он пришел, читая в ходе работы над своей «статьей» современные сочинения по политической экономии (25: 634).

И тем не менее можно предположить, что помимо Руссо и Гегеля Толстой пользовался и Марксом. В частности, использование Толстым понятия «отчуждения», как он применяет его в своем анализе организации труда и отчуждения работника от орудий производства, напоминает идеи Маркса. (Заметим, что, вернувшись в 1900 году в статье «Рабство нашего времени» к теме современного рабства, Толстой уже прямо ссылался на Маркса и что хорошо проработанный экземпляр «Капитала» имелся в яснополянской библиотеке 11751.) Однако для Толстого идея рабства не ограничивается политико-экономичекой сферой. Как и Маркс, он видит сущность рабства в условиях денежного и товарного производства. Как и Гегель, он заинтересован не только в диалектике социальных отношений, но и в философском смысле отношений «я и другой». Еще больше его интересует моральная сторона проблемы. Более того, как мы увидим, для Толстого за диалектикой Господина и Раба стояли и отношения Бога и человека.

Закончив свой обширный политико-экономический экскурс, Толстой возвращается (в главе XXII) к тому, что является для него главной проблемой: его собственное положение в этой системе отношений. «Я захотел помогать несчастным <...>» - вот начальный пункт рассуждений Толстого (25: 291). Желая помочь несчастным, он начал давать деньги, но вскоре увидел, что это нелепость. Толстой затем предлагает читателю теоретическое рассуждение о том, что есть деньги, но не для того, чтобы рассуждать, а для того, чтобы разрешить жизненно необходимый вопрос «что делать?» (25: 291-292). Он приравнивает свое нынешнее положение к положению рабовладельца:

Когда я был рабовладельцем, имея крепостных, и понял безнравственность этого положения, я вместе с другими людьми, понявшими то же, в то время старался избавиться от этого положения. <.> То же самое я не могу не делать относительно теперешнего рабства <.> (25: 293).

Ответ на вопрос «что делать?» предлагается (в главе XXIII) в экономических терминах:

Я сделал следующий простой вывод: что для того, чтобы не производить разврата и страданий людей, я должен как можно меньше пользоваться работой других и как можно больше самому работать (25: 295).

Затем Толстой переводит это положение на язык евангельских заповедей:

Для того, кто точно искренно страдает страданиями окружающих его людей, есть самое ясное, простое и легкое средство <.> то самое, которое дал Иоанн Креститель на вопрос его: что делать, и которое подтвердил Христос: не иметь больше одной одежды и не иметь денег, т. е. не пользоваться трудами других людей. А чтобы не пользоваться трудами других - делать своими руками все, что можем делать (25: 295).

Заметим, однако, что «не иметь больше одной одежды» - это не совсем то, что говорил Иоанн Креститель. Смысл его заповеди - «у кого две одежды, тот дай неимущему» - не в том, чтобы не иметь, а в том, чтобы отдать другому.

Толстой, как это ему свойственно, конкретен в своих предписаниях: нужно самому нарубить дрова, вычистить калоши, принести воду и вылить грязную (25: 296). Если же описать его решение вопроса в философских терминах, то получим следующее: Толстой предлагает снять противоречие между Господином и Рабом не за счет взаимного признания, а за счет отрицания другого. Не пользуясь трудами других и беря на себя самого труд Раба, Господин становится завершенным человеком, который не зависит от Раба, но при этом он исключает себя из сферы отношений с Рабом: «я» оказывается отрезанным от «другого». Это не то, что имел в виду Гегель.

Известно, что Толстой сделал попытку провести эти принципы в жизнь. В 1884 году он разработал в дневнике конкретную программу для всей семьи: «Жить в Ясной. Самарский доход отдать на бедных <.> Прислуги держать только столько, чтобы помочь нам переделать и научить нас <.> обходиться без них. Жить всем вместе: мущинам в одной, женщинам и детям в другой комнате. <.> Все лишнее: фортепьяно, мебель, экипажи - продать, раздать <...>» (49: 122-123). Хотя эти планы не вызвали одобрения со стороны семьи, он, к неудовольствию Софьи Андреевны и недоумению прислуги, принялся сам убирать комнату, выносить горшок и приносить воду, стараясь вовлечь в это и младших детей, и даже пытался сам шить сапоги. Свои попытки Толстой описывал в дневнике: «*8 марта 1884 года* Встал в 9, весело убрал комнату с маленькими. Стыдно делать то, что должно - выносить горшок. <.> Шил долго и приятно сапоги» (49: 64). В 1884 году он сделал первую попытку уйти из дома. В 1891 году Толстой распределил имущество между женой и детьми, как будто бы его уже не было в живых. (Он предпочел бы отдать имущество крестьянам.) Толстой отказался от авторских прав почти на все свои произведения, написанные после 1881 года. (Он предпочел бы отказаться от авторских прав - и авторства - на все свои сочинения.) С годами напряжение между Толстым и Софьей Андреевной все росло; оба были очень несчастны.

Толстой и прачка

Завершив длинный экскурс в область политической экономии, Толстой возвращается (в главе XXIV) к своим непосредственным впечатлениям о жизни бедных в Москве. В марте прошлого, 1884 года к нему пришел один из несчастных, с которым Толстой сошелся во время своих прогулок, и рассказал, что случилось у них в Ржаном доме в эту ночь. Толстой пересказывает его историю:

В той ночлежной квартире, в нижнем этаже, в 32 номере, в котором ночевал мой приятель, <.. .> ночевала и прачка, женщина лет 30-ти, белокурая, тихая и благообразная, но болезненная. <.> ЦО]на задолжала за квартиру и чувствовала себя виноватой, и потому ей надо было быть тихой. Она все реже и реже могла ходить на работу - сил не хватало, и потому не могла выплачивать хозяйке. Последнюю неделю она вовсе не ходила на работу и только отравляла всем, особенно старухе, тоже не выходившей, жизнь своей перхотой. <.> [Х]озяйка отказала прачке и сказала, чтобы она выходила из квартиры, коли не отдаст денег <.> Городовой с саблей и пистолетом на красном шнурке пришел в квартиру и, учтиво приговаривая приличные слова, вывел прачку на улицу.

Был ясный, солнечный, неморозный мартовский день. Ручьи текли, дворники кололи лед. Сани извозчиков подпрыгивали по обледеневшему снегу и визжали по камням. Прачка пошла в гору по солнечной стороне, дошла до церкви и села, тоже на солнечной стороне, на паперти церкви. Но когда солнце стало заходить за дома, лужи стали затягиваться стеклышком мороза, прачке стало холодно и жутко. Она поднялась и потащилась. Куда? Домой, в тот единственный дом, в котором она жила последнее время. Пока она дошла, отдыхая, стало смеркаться. Она подошла к воротам, завернула в них, поскользнулась, ахнула и упала.