Владимир Колесов - Древняя Русь наследие в слове. Мудрость слова

Как можно понять из исторических сопоставлений (ЭССЯ, 4, с. 131), чюти восходит к корню со значением ‘охранять, беречь, постоянно находиться настороже, чутко вслушиваясь, всматриваясь, внюхиваясь в окружающее’, — чувства составляют передовой отряд защиты от внешних воздействий и нападений. Очнуться — значит насторожиться, приводя в состояние готовности все свои чувства, «аки от сна ощутився» — «всѣхъ благихъ чювьствия усладити могущая» (Жит. Николая, с. 69, 78). В одних славянских языках представление о «чутье» связано со слухом (русское диалектное слово чуть ‘голос, звук’), в других — со зрением, в третьих — с вкусом, а Иоанн Экзарх склоняется к мысли, что чутье — это прежде всего обоняние (Шестоднев, л. 218). В Словаре В. И. Даля чутье определяется как познавательная способность, действующая на основе любого органа чувств, кроме зрения, но, главным образом — слуха. Острота слуха и есть чуткость. В том же «Шестодневе» чютие — это αίσϑησις ‘чувство, чувственное ощущение’ или συναίσϑήσις ‘совместное ощущение’ сразу всеми органами чувств, а чювьство , чювитва соответствуют греч. αισϑητήριον ‘орган чувств, чувствилище’.

Иоанн Экзарх говорит все-таки не об осязании, он использует слово посязание. Речь идет о губах: «Да тѣмь и удобь има есть двизати, истиньнѣйше чютие всего живота человекъ имать, паче потомъ и въкусъ при другихъ чювьствѣхъ хуждьшии есть» (Шестоднев, л. 218). Это замечание важно для различения чутья и чувства: второе здесь органы чувств, а чутье — собственно ощущения. Шестоднев описывает осязание губами и языком, т. е. вкус, но чютие в этом тексте — все-таки обоняние. Выясняется внутренняя связь всех этих обозначений. Осязает не только рука, но всякий вообще член тела, как только он имеет возможность достичь( досячи ) объекта своего интереса. Осязание синкретично благодаря своей многофункциональности. Эта точка зрения еще целиком антропоцентричная, Иоанн и не скрывает этого, то и дело утверждая, что человек есть мерасвоих органов чувств: то хорошо, а это — хуже.

Ибо не только пять внешних чувств, но и так называемые духовные чувства, практические чувства (воля, любовь и т. д.), — одним словом, человеческое чувство, человечность чувств, — возникают лишь благодаря наличию соответствующего предмета, благодаря очеловеченной природе.

Карл Маркс

Можно ли все это понимать таким образом, что и все остальные органы чувств осознавались долгое время очень конкретно, как «врата чютьям»? По-видимому, да, потому что и само по себе чювьство понималось еще конкретно как чувствительность и даже чувственность. В некоторых местах своих творений Иоанн Экзарх говорит об удовольствиях, получаемых от некоторых чувств. Чювьство пока еще и объект, и передатчик, и результат восприятия, и нас не должен смущать суффикс отвлеченного значения: в те далекие времена эти суффиксы выражали идею собирательности и совмещенности, а вовсе не отвлеченное значение.

Косвенные данные подтверждают, что для древнерусских авторов по крайней мере до XII в., чютье — это осязание, до XV в. — слух, а после XV в. — просто интуиция как отработанная в опыте форма мысли. Характерно, что для русского языкового сознания зрение никогда не стало на уровень чувства и всякая чувствительность проистекала главным образом от «слухов» и слышания.

Если, кроме того, воспользоваться словами, обозначающими опредмеченные качества окружающих человека бытовых предметов и вещей, то окажется, что все такие качества по преимуществу связаны именно с осязанием (иногда со зрением): высокий, глубокий, широкий, гладкий, тяжелый, узкий, шершавый, большой, маленький и т. д. Осязание и зрение оставались чувствами, которые определяли ориентировку в пространстве, а в этом смысле были равноценными. Однако чисто зрительные восприятия, например цвета, разработаны еще слабо, не имеют законченно дифференцированных форм, их становление происходило уже в Средние века. Приходится говорить и о том, что на мыслительном уровне зрение не вышло еще на первый план. Как основное — маркированное — состояние оно стало развиваться под влиянием исихастских идей после XV в.

Этот момент очень важен.

Древнерусская культура по преимуществу слуховая, старорусская, с XV в., по преимуществу, в своем развитии, — зрительная. Это объясняет широкое распространение устных форм народного творчества, очень сильное по своим результатам (в том числе и по текстам) проповедничество; даже послы, отправляясь с важными поручениями, несли с собой не листы или грамоты, а слово, сказанное сюзереном, — в памяти и в сердце. Они заучивали текст слово в слово, передавали его точно и очень часто после этого погибали при странных обстоятельствах, обычно — в стычках на порубежье. Реплики героев нашей истории лаконичны, их мысли легко запомнить, ибо они представлены как пословицы. Слуховая культура — культура памяти, зрительная — культура мысли. Древнерусская культура, как и современная ей европейская, — культура «молчаливого большинства», потому что не всё, о чем говорилось, записывали. Впрочем, не всё и было достойно записи. Если сравнить средневековые граффити, выцарапанные на стенах храмов, с современными заборными откровениями, сразу станет ясным, чем та культура отличалась от современной: записывалось то, что имело оттенок сакральности, было освящено как событие или факт. Не самовыражение испорченной личности, но убеждение в том, что записанное вечно, — вот что двигало рукой мирянина, когда он, часами стоя на службе, острым ножом выцарапывал свое имя в притворе церкви.

Для обоснования приоритета зрения над остальными органами чувств отцы церкви пытались даже доказать, что сама идея божественности в слове ϑεότης произошла от ‘зрения’ (εκ τής ϑεάς), от наделения Бога в первую очередь зрительной, созерцательной способностью (Бычков, 1995, с. 84-85). Влияние мистического учения исихастов, первоначально лишь на монахов — средневековых интеллигентов (Андрей Рублев, Епифаний Премудрый, позже Нил Сорский), привело к развитию особого отношения к зрительным восприятиям, и обет молчания, связанный с поклонением божественному свету, указывает на отчуждение от слуха в пользу зрения. Символичность акта понятна, но она имеет глубокие корни также и в процессе познания. Видеть можно не только внешнее, «умное око» видит глубины сущего, погружаясь в смыслы, представленные как идеи. Это время, когда культура окончательно отказывается от поклонения «идолам да болванам», перенося свое религиозное внимание на вид, на образ — на образа. Не телесная вещность, но идеальность мысленного входит в структуру культуры, преобразуя ее коренным образом. Еретики ХѴ-ХѴІ вв. в Новгороде и Пскове в числе многих неканонических истин приняли и утверждение, что звук речи — не то же самое, что буква письма , но поклоняться звуку в то время, когда узаконена буква, было небезопасно. Это ересь; для мудрецов разложили костры.