Владимир Колесов - Древняя Русь: наследие в слове. Бытие и быт

Христианская литература содержит множество высказываний против прелести и прелестного : все это — мирские соблазны и прельщения, с которыми следует бороться.

Слова книжные, но их употребляют и простые люди. Они считают, что «лучше не жить в свете семь прелестном», т. е. полном соблазнов и заблуждений, но они вовсе не прочь пожить в этом мире, все-таки полном неизъяснимой прелести. Вот именно: в мире живом и прелестном. Поскольку к миру у этих людей, простых и здоровых, отношение совсем иное, чем у монахов, для них слово прелесть наполняется новым содержанием, даже противоположным по смыслу тому, с которым имели дело монахи. «Прелесть злая» становится «прелестью желанной». «Славит сладостный певец Людмилы прелесть и Руслана», — и мы понимаем смысл совершенно новогослова, употребленного поэтом.

Параллельно изменению смысла образуются сходные производные. Лестный и льстивый отчасти похожи, но это различные качества лиц; вдобавок, лестный — старое слово, известное и разговорной речи, а льстивый лишь недавно пришло из высокого стиля. Пусть оно там и останется, пусть по-прежнему будет связано с лестью недоброй, лживой, с прежней лестью. Однако, словно по закону противоположности, слово лестный становится указанием на добрую, желанную, заманчивую, да и вообще приятную форму лести. И сегодня мы различаем: льстивый человек и лестная награда. Высокая лесть и связанная с нею льстивость по-прежнему нежелательны.

А вот лестный или льстец — дело иное. Лестное приятно, а льстец — нейтральное по стилю слово, можно сказать и с нежностью: «Ах ты, мой льстец !»

Стилистическое различие между одинаковыми по смыслу прилагательными лестный и льстивый как бы развело прежнее единство плохого и хорошего, данное в одном прилагательном, и отнесло их на разные полюса отношения к этому свойству души. Возникала еще одна определенность, столь нужная в бытовом общении. Здесь важно заметить: оценка дурного приходит из книжного языка; в христианских текстах осуждается всякий обман словом; и напротив, разговорное слово лестный выражает положительное или, во всяком случае, не очень отрицательное качество характера и поведения.

Человек может быть льстивым, но не лестным, зато он же может стать прелестным. Предложение же или высказывание, как и все остальное, не очень конкретное, может быть и лестным, и прелестным. Так и пребывают ныне эти два слова в одном словаре, как и производные от них:

прелестница — обладающая обаянием (устаревшее),

прелестный — исполненный прелести (разговорное),

прелесть — обаяние, очарование (книжное) или качество, делающее привлекательным (разговорное).

Ни одно из слов не признается стилистически нейтральным. Стили высокий (книжный) и низкий (разговорный) объединились в общем противопоставлении к нейтральному среднему. До сих пор сохраняется вынесенное из Средневековья убеждение в том, что лесть и прелесть — не одного поля ягоды. И ясно, почему это происходит.

«Прелесть прелестной прелестницы». Какое из этих слов мы ни взяли бы, в каждом, хотя бы и скрытно, сохраняется присутствие той силы обаяния, притягательности, которая когда-то была содержанием исходного слова лесть : неземная сила чар, не подвластная разуму, как бы противопоставленная рассудку в высшей степени сердечного чувства, выраженного в слове.

Безусловно, можно и усомниться в том, что приведенные здесь цитаты из переводных средневековых текстов отражают славянскую ментальность своего времени. Но скептицизм по этому поводу безоснователен. Содержательный смысл реплики или афоризма, переведенных с греческого, мы оставляем без внимания, хотя, скорее всего, это высказывание и переведено было потому, что соответствовало и чувству и мысли переводчика. Но важнее все-таки то слово, которым, каждый раз другим, переводится слово греческого оригинала. Оно, это слово, становится ключевым для всего высказывания, а потому вбирает в себя смысл всего выражения в целом. Можно было бы и не переводить весь афоризм, достаточно намеком-словом указать на скрытую в нем мысль. Не текст составлен из слов, а ключевое слово рождает текст, который, в свою очередь, раскрывает смысл ключевого слова в наиболее существенном его значении. В греческом тексте славянский переводчик видит ключевое слово и распространяет его комментирующими словами, как бы вышивая по узорам греческого оригинала.

Поэтому на первых порах при переводе используется такое больное количество конкретнозначных славянских слов. Каждое из них еще соответствует узкому и конкретному смыслу греческого слова, вполне определенно вписываясь в контекст высказывания. Со временем все эти оттенки отрицательного свойства: стропотный, проныривый, коварный, попятный, неприязненный и все прочие — уходят, всюду заменяясь гиперонимом безусловно концептуального уровня: лукавый. И так в любом случае: направление семантического развития ключевого слова — это путь к одной-единственной лексеме, вобравшей в себя со-значения всех близкозначных слов.

А гипероним становится словом литературного языка, тогда как возведшие его на престол законной нормы узковидовые по смыслу слова обречены оставаться словами разговорными, словами «народного» языка или «низкого» стиля. А не то, так и вовсе исчезать из речи как опустошенные архаизмы.

И разве давление со стороны греческого (или какого-то другого) оригинального текста не влияло на этот процесс просеивания сквозь сито культурных текстов, отбора гиперонимов из массы близкозначных слов? Разве не «внутренняя форма» коренных славянских слов направляла этот процесс в течение столетий? Почему, например, троичность осуждаемых «обманов» в конечном счете выразилась в словах хитрость — лукавство — лесть — и ни в каких других?

А вот почему.

Хитрость понималась как деяние; это — действие, хитрость-схватывание явлена в д е л е. Лукавство — это деяние помыслов, оно проявляется в мысли, тогда как лесть — деяние в слове. Гиперонимы аналитически выделили три возможных в действительности типа обмана, а такое развитие в проявлениях обмана не может быть направлено ничем, кроме готовой отозваться на потребности жизни концептуальной основы народной ментальности. Книжные тексты тут подручные, это — временное средство, реторта алхимика, в которой выплавляется золото смысла. Образцовые тексты служат для того, чтобы задержать на время и передать другим постоянно выплывающие в сознании представления о сущности. Такие тексты информативны не менее, чем оригинальные русские, причем сохранились в нашем обиходе лишь те из них, которые с течением времени были переработаны семантически. И теперь являются словами литературного русского языка.