Владимир Колесов - Древняя Русь: наследие в слове. Бытие и быт

В древнерусском языке варьированием суффикса показывали различие в смысле слов: стръпътъкый ‘неровный и трудный’, но и стръпътьнъ ‘трудный, неблагоприятный’, а потому и ‘кривой’, следовательно, и ‘лукавый’. С XII в. появляется в текстах и слово стръпътивый — ‘лукавый, коварный’, потому что коварным в те времена почитался всякий человек, тяжелый в общении, не такой как все, необычный и странный (в «Пандектах» часто). Стръпътьливый известен по «Ипатьевской летописи» с 1226 г.; это тоже лукавый и даже лживый — еще одно усиление смысла в сторону, неблагоприятную для оцениваемой личности. Стръпъщати значило ‘ходить кривым путем’, то есть ‘лукавить’. Слишком много вдруг появилось образований от старинного корня, чтобы быть случайным. Сам корень имел вполне пристойное значение, стръпътъ — это труд, в исполнении связанный с за-труд-нениями и помехами, постоянно чинимыми со стороны.

Художный, хитрый, строптивый связаны с поступками, с действием, с исполнением важного дела; они — проявления воли. Образный смысл их указывает на искусную работу, на что-то неповторимо особенное, на то, что сделано человеком и вызывает восторг, смешанный с завистью. В этот семантический ряд входят и слова, выражающие даже не ложность или обманчивость сказанного, помысленного или исполненного, а то, что прямо-таки отталкивает от себя нежелательными своими качествами.

Неприязнь также лукав; более того, это наверное обманщик со злыми помыслами: «Всякъ, родивыйся от Бога, побѣжаеть мира, неприязнь не хытаеть его» (Пандекты, 315 — в болгарском переводе лукавый ). Каждый связанный с Богом душевно, побеждает прелести мира сего, и тогда уж неприязнь, он же лукавый, он же враг, он же просто Луканька, т. е. бес, — не обманет его хитростью и лестью. Неприязнь «проклята изначала» (Жит. Вас. Нов., 462), это сила, с которой постоянно сражается Бог (Жит. Авр. Смол., 9). Неприязнены лесть и зло, от которых лучше избавиться навсегда. Греческое слово, которое соотносится с лукавым и пронырливым — πονηρός, — переводится и словом неприязнь. Неприязнивы бесы, дьявол, сатана, они расставляют «неприязнены сѣти», которых также следует избегать: «Молитвами твоими, владыко, да схранена буду от сѣти неприязньны», — говорит в 955 г. княгиня Ольга, только что окрестившаяся в Царьграде под именем Елены (Лавр. лет., 17об.). Новое имя спасает, новое имя творит и «новых людей» — христиан.

Если лукавым бес стал уже на Руси, а проныривый явился из Византии в текстах сказаний и легенд, то неприязнь, слово значительно более раннего времени, тоже книжное: в нем сошлись и образный смысл описательного имени дьявола в кальке (готское unhulpa ‘дьявол’ — образ искривленно неприятного, даже отвратительного), и форма выражения искусственности (болгарский суффикс -зн- ). Мефодий, который переводил византийские тексты, пожелал придать неприятному по смыслу слову форму женского рода, тем самым усиливая пугающую энергию «нечистого».

Дьявол — нечистая сила, которая правит миром и злом, потому он и не приятен, всегда не-приятель, к которому никакой при-язни возникнуть не может. В Древней Руси слово приняли и в номинативном значении, без отрицания «не», говоря о том, с кем можно находиться в приязни (Ипат. лет., 231, 1190 г.).

Древнерусские словари утверждают, что « пронырство — лукавство» (Ковтун 1963, с. 223, 426), но это лукавство особого рода: пронырство всегда злокозненно (Жит. Вас. Нов., с. 414). Проныривъ бес или злобный враг, «проныривый дьявол» (Никола, 85), «лукавый проныривый дьявол» (Ипат. лет., 328), сам сатана (Печ. патерик, 163) и любой его представитель на земле, который может скрываться даже под личиной священнослужителя. Проницательность делает честь всякому, кто может «проныру» узреть и в самом обычном проявлении. Таким предстает сподвижник Андрея Боголюбского, Феодорец Белый клобучок, который возжелал перенести митрополичий стол из Киева во Владимир: «Изъгна Богъ и святая Богородица Володимирьская злаго и пронырьливаго и гордаго лестьця лживаго владыку Федорьца из Володимиря» (Ипат. лет., 197, 1172 г.). Злой и пронырливый в гордыне своей — под стать лживому льстецу; все, возможные в то время отрицательно нравственные характеристики, использованы здесь в риторическом усилении: указаны и простая злость, и бесповоротная лживость.

Во многих текстах взаимная мена слов проныривый и лукавый указывает на их смысловую близость. Укоризненное обращение хозяина к бездарному и непредприимчивому рабу: «Лукавый рабе и лѣнивый!» — в некоторых местах передается иначе; например, в «Супрасльской рукописи» XI в. « проныривыйрабе и лѣнивый!» (Супр. рук., 273). В этом нет ничего странного, поскольку слова проныра, проныривъ восходят к греческому πονηρός ‘злой, коварный, мерзкий’. В Супрасльской рукописи используются также слова пронырити ‘приобрести обманом’ на месте греч. διεκδικειν ‘извергнуть’, и пронырьство, пронырие ‘подлость, обман, вероломство’ на месте греч. πανουργία ‘хитрость, коварство, плутовство’. Панург в знаменитом романе Франсуа Рабле — как раз из таких проныр.

Существует мнение, будто слово проныра связано со славянскими же нырять, нора, понурый; все это — обозначение действий, связанных с исчезновением под водой или под землей, а в переносном смысле — потерять, растратить впустую. Отсюда же и образ пушкинского беса — понурого проныры. В таких предположениях есть некий смысл: в древнерусских текстах встречаются смешанные формы типа пронорьливый ‘коварный и злой’ (1494 г.: Материалы, 2, с. 1550), проноривый къзньми и пр.

Как и в случае с разными неблаговидными художествами, здесь также намечается определенное наложение значений русского слова на образ и первосмысл заимствованного. «Художества дьяволя» — худое дело, но и поныривый чем-то связан с норой и нырянием — то и дело исчезает в неведомом, хотя на земле и сущем. Нечистая сила живет в подземном мире, в изнаночном царстве, где все наоборот, шиворот-навыворот: искривленно и двусмысленно.

Языческий образ и христианский символ в характерных для язычества и христианства терминах как бы присматривались друг к другу, постепенно сходясь в оценке одних и тех же явлений, совпадая в общем слове. Но то, что язычнику казалось божеством, живущим в недрах земных, в водных стихиях, в рощах и в воздушных потоках, — все это объявлено было бесовской силой и потому облеклось в характер и признаки проныривого, лукавого, который своими хитростями и художествами смущает бесхитростные души «новых людей». Что казалось истинной правдой, вдруг оказалось ложью.