Владимир Немирович-Данченко - Избранные письма. Том 2

А бедный Шлуглейт в Ташкенте в больнице. Там же, в Ташкенте, с семьей Лигская. И ждут выезда театра в Ашхабад. И, очевидно, даже не знают о том, что никакой эвакуации и не будет. При этом некоторые уже в Ашхабаде. Кажется, Големба, Бунчиков, Гольдина.

Мне уж и вовсе нечего делать в Москве.

Впрочем, все это так… размышления перед запертыми дверями…

От Вас из Саратова имею сведения, хотя и последние, но для меня уже не новые. Сюда приехал зам. директора Ермоловской студии и сказал мне, что совсем на днях говорил по телефону с Ник. Павл.[1241] И что у вас спектакли идут в хорошем порядке.

Что же делает Сахновский? Это было бы хорошо, если бы ему удалось воспользоваться передышкой для укрепления здоровья.

Из Москвы сюда телеграммы, даже простые, доходят в один день. Из Ташкента — в два, в три. А из Саратова? Делали ли вы попытки?

585. М. Б. Храпченко[1242]

1941 г.

Дорогой Михаил Борисович!

Случайно получил книгу «Южин-Сумбатов»[1243]. Нашел и в ней несколько мест (очень немного, два‑три) ошибочных. То есть ошибочных не в смысле понимания вещей самим Александром Ивановичем, — это его дело, — а фактических. Вспомнил, {523}что в книге о Ермоловой (не Щепкиной-Куперник, а другой) было таковых очень много[1244]. Я даже отправил издательству письмо с указанием ошибок. А что из этого? Книга отлично разошлась, а мое письмо осталось где-нибудь в архиве издательства (в лучшем случае).

И вот прочел еще, что предстоит выпуск двух или даже трех томов так называемого «Наследства Станиславского». Вспоминаю, кстати, что Константин Сергеевич не соглашался сдавать корректуру своей первой книги, пока она не прошла через мои руки. Из‑за этого были даже задержки в печатании книги.

Я не претендую на роль цензора. Да спасет меня судьба от одной такой мысли обо мне! Но часто думаю: вот есть у них такой человек, который знает «это все», был свидетелем или участником «этого всего», — почему его не спрашивают?

Правда, появляется и другая, ядовитая мысль: а ну как тебя завалят корректурами, так, что и 24 часов в сутки не хватит? Да еще со свойственной им манерой — «в кратчайший срок», «к завтрашнему полудню!»

Не знаю, как быть. Не задумывался. Передо мною просто встал вопрос: не мог ли бы я помочь тому, чтобы в историю театров моего времени попало меньше ошибок?

Или у издательства может явиться опасение моего вмешательства?

Или вообще так и надо, чтоб история сама потом разбиралась в смешении верных и неверных данных?

А тогда зачем великолепный отдел каждой книги «Примечаний»? В нем-то и должны быть оговорки.

Когда ошибки касаются меня лично, я к этому довольно равнодушен, а когда на основании неверно взятых данных читателю подсказываются неверные выводы, я чего-то волнуюсь.

Вот решил Вам это написать. Пока что без всяких претензий. Если бы я до чего-нибудь тут додумался, — решусь вновь обратиться.

Искренно преданный

Вл. Немирович-Данченко

{524} 586. О. С. Бокшанской[1245]

2 марта 1942 г. Тбилиси

Милая Ольга Сергеевна!

2 марта. — Вчера Тарханов принес мне кучу писем из Саратова. Я вспоминаю… давно-давно — 45 – 50 лет назад… в деревне «Нескучное», в усадьбе… Степь… Почтовая станция в 50 верстах… Почта два раза в неделю… И вот чувства, когда привозили почту, кучу писем, газет… Это наполняло целый день, возбуждало; становилось еще тоскливее вдали от людей… Сентябрь еще не скоро… сколько надо терпения ждать.

Ну, не совсем такие чувства, а похоже… Письма из МХАТа… Это не то, что 4 – 5 раз в день, в Москве, не сразу и вскрываешь: подождут!.. И ценны все подробности. Сейчас еще обостряются чувства тем, что я мало кого видаю, на санаторском режиме, не втянулся ни в какие интересы, которые заслоняли бы новости извне…

Раевский — уже художественный руководитель целого театра![1246] И он еще уклоняется! Трудно Солодовникову с людьми. Шлуглейту Храпченко предлагал директорство [в] Малом театре или Вахтанговском, он уклонился. Для него Музыкальный театр [имени] народных артистов и т. д. — дороже, — как для Раевского режиссура, да еще не самостоятельная, в МХАТе — ближе сердцу.

А Вы знаете, что о «Курантах» в Москве, на публичной генеральной 12 октября, Вам не удалось написать мне ни строчки? Узнал только от Храпченко.

Грибову скажите, что письмо его меня растрогало. (Поскольку я на это еще способен). Верю, что он воспринял вспышки моих мыслей, и верю, что он ценит их. Должен признаться (если это не признак старости — возможно!), что когда я вспоминаю свою работу в «Курантах», она мне кажется настоящим режиссерским творчеством. Может быть, именно потому, что в стремлении помочь Грибову создать Ленина во мне волновались самые лучшие, самые возвышенные частицы моей сущности. А режиссерский дар радовался и подсказывал форму… По всему этому мысль, что при сдаче спектакля я забыт, заливала меня пессимистическим отношением к людям. {525}И я говорил об этом! И еще смеялся: «Vous l’avez voulu, George Dandin»[1247] Сам же проповедуешь, что режиссер должен умереть в актере, ну вот и гляди, как это бывает красиво.

Но потом телеграмма Москвина с Хмелевым, теперь письма Грибова, Кнебель[1248] — рассеивают мой пессимизм, хотя бы и на время.

Вот и Кнебель передайте мое спасибо за подробное письмо. Оба письма прочел с большим вниманием и еще заставил Ал. Ал‑ча[1249] прочесть громко.

Кстати, Ваши письма ко мне гуляют по рукам, всех очень интересуют и возвращаются довольно-таки потрепанными.

И Калишьяна поблагодарите за его красивую телеграмму по поводу сотого «Трех сестер».

Ну, и себя поблагодарите за подробные письма.

Мне нравятся все занятия с молодежью. И чеховские миниатюры, и вводы в «На дне»; Молчанова — Настенка, — интересно. Хорошо, что вводы в «Вишневый сад» производятся медленно… Может быть, мне удастся сделать с «Вишневым садом» нечто подобное «Трем сестрам». Буду надеяться, что новые исполнители, которым, конечно, придется двигаться по старой трактовке, не заштампуются настолько, чтоб потом не смочь сильно перевоплощаться. Так как у меня «Вишневый сад» не такой, какой идет сейчас в МХАТ. Об одном очень, очень, очень прошу: с текстом обращаться, как со стихами! Ни одной запятой не оставить без внимания и, уж конечно, не засорять его вставками — «вот» «же», «ну», опять «вот», еще «ну», «ведь» и т. д.

Телеграммы Ваши из Саратова получаем очень быстро.

О трагедиях Толстого и Соловьева[1250]. Вторая не идет ни в какое сравнение с толстовской. У Толстого пьеса неуклюжая, с рядом плохих картин, но и с рядом картин огромного таланта. А у Соловьева все серо и бледно.

Буду говорить на эту тему с Хмелевым, которого жду.

Я тоже помнил, что Толстой должен был писать для МХАТа, но разве с Судаковым в таких делах потягаешься?![1251]