Владимир Немирович-Данченко - Избранные письма. Том 2

В искренности всего, что я Вам пишу, сомневаться Вы не должны.

Я хотел Вам обо всем этом телеграфировать, но такого длинного текста не выдержит никакая телеграмма. А задержал я ответ для того, чтобы он был исчерпывающим.

Буду ждать от Вас вестей.

Вл. Немирович-Данченко

330. А. А. Блоку[372]

Середина октября 1916 г. Москва

Дорогой Александр Александрович!

Вам пока не надо приезжать для репетиций. То есть актеры еще не чувствуют в авторе необходимости.

Вот как шла работа. Весной, после Вас, артисты сделали репетиций пятнадцать[373]. С тем и разъехались на лето. Осенью театр был занят старым репертуаром, а с конца сентября репетиции «Розы и Креста» возобновились, но уже сразу со мной. Я прослушал сначала, что было сделано, и, совсем не удовлетворившись, начал вести репетиции (вернее, беседы) по-иному. Кажется, волнение было хорошего качества. Потом произошел {188}перерыв: я захворал, дней на восемь. И вот только недавно начали уже просто репетировать, как бы покончив с беседами. И то, что мы сейчас делаем, для Вас еще не представляет интереса. Когда же мы сделаем «рисунок углем», когда станет ясно, какими возможностями обладают артисты для приближения к поэме, тогда надо будет вести репетиции в постоянном Вашем присутствии. Это будет не раньше конца ноября.

Тем временем мне стало ясно, что надо по музыкальной части[374]. И тем же временем сговорились мы с Добужинским.

Вот побеседуйте поподробнее с Добужинским . И, кстати, скажите ему, что я жду от него материалов очень скоро.

Если Вы совсем свободны и приедете на день, на два, то, конечно, польза будет от нашего свидания. В особенности мне повидаться с Вами было бы хорошо . Я рассказал бы Вам, чем я увлечен, какие у меня замыслы, а Вы прокорректировали бы меня.

Но если Вам трудно приезжать теперь, то на месяц, полтора я вреда постановке не принесу.

Жму Вашу руку.

В. Немирович-Данченко

331. А. А. Блоку[375]

1 ноября 1916 г. Москва

1 ноября 1916 г.

Дорогой Александр Александрович!

Раз Вы не приезжаете, попробую рассказать Вам, как обстоит дело.

Однако все под секретом .

Времени прошло много, а сделано очень мало. От множества причин. Сначала — внешних, т. е. болезни, занятия со старым репертуаром и т. д. А потом — и внутренних. Эти важнее.

Прежде всего роли все-таки разошлись не блестяще, не так, как это иногда бывает с более счастливыми пьесами, сразу находящими настоящих исполнителей.

Жданову я заменил Лилиной[376]. Долго искал, кем заменить. Остановился на Лилиной, устранив опасность, что она будет {189}не слишком молода: все-таки же Граф поручил ей свою юную жену. «Прозаичность» Лидиной не мешает делу. Роль, когда Лилина вникла, нравится ей. Но работает она всегда очень долго, кропотливо и не заботясь о времени.

Самая большая моя мука — Гаэтан. Делаю все от меня зависящее, все, что в моих силах, чтоб из Шахалова вышел Гаэтан[377]. Я этого актера совсем не знаю. Пока мои заботы не приводят решительно ни к чему. Я думаю, и не приведут. И понемногу давно уже упорно ищу Гаэтана, хотя бы про себя одного. Конечно, надо было играть Гаэтана Качалову, а Бертрана Массалитинову или Леонидову. В крайнем случае — Гаэтана Леонидову. Но вот подите же, влюбился Качалов в Бертрана, и если у него отнять это, он сразу, что называется, скиснет. Я опасаюсь этой операции. При том же Капеллана тоже нету никакого, кроме Массалитинова. Отдать Асланову — маленького роста, получится дешевенький «штамп». А надо, по-моему, жирное животное. Что же до Леонидова, то, во-первых, он все еще на положении больного, даже капризного больного, а во-вторых, — Вы были против него как крестоносца все равно в Гаэтане или Бертране. (Помните Ваше замечание у меня в Петрограде? Я с этим не очень согласен — хотя понимаю Вас.)

В Шахалове нет ни гениальности, хотя бы обманчивой, ни пафоса, чистого, настоящего. А перевести роль на одну характерность — значит, погубить все. Ведь какие там ни будь роли Бертрана, Изоры, все же Гаэтан — стержень пьесы.

Был у нас такой молодой актер — Рустейкис (играл Моцарта), я бы за него поручился. Но он — призван.

И бас Шахалова я нахожу неподходящим: хочется высокий баритон или даже тенор (не в смысле пения).

Словом, это меня так мучает, и чувствовал бы я, что даром трачу время, если бы не то, что пока я ищу с Шахаловым, я сам овладеваю замыслом. И к новому Гаэтану приду уже вооруженный убежденностью.

Дальше. Нету никакого Алискана. Их три — и ни одного. И не знаю еще, как буду с этим. Даже ни с одним не занимался как следует.

Замыслом всей поэмы я, кажется, достаточно овладел. По всем линиям содержания, фигур и брезжущей вдали формы — {190}кажется, не ошибаюсь. По крайней мере в моей душе уже сложилось нечто, что я могу защищать даже перед автором. Разумеется, опираясь исключительно на текст, откуда и черпает моя фантазия. Было несколько бесед, когда, казалось мне, актеры загорались моей фантазией. Однако проводить эти замыслы и приятно и долго.

Надо, чтобы в душах актеров зажили образы, живым чувством создающие общий замысел.

Тут, конечно, на каждом шагу актерская склонность впасть в театральщину, в штампы, даже в вампуку. Борьба с этим трудна, но она-то и составляет самую интересную часть трудов нашего театра. Просто, искренне, выразительно и в области настоящей поэзии, — до этого идеала далеко-далеко! Только-только начали понимать, чего искать у себя, в своих темпераментах.

Разобрались лишь в первом и втором действиях, и то не полностью — и на них просидим еще с месяц.

Но пока я все еще могу обходиться без Вас, т. е. мне самому еще есть чего добиваться. (Репетиций без меня нет.)

Музыка!

До сих пор не решено, кто напишет. Но переговоры завязаны, и — главное — знаем, что надо. Дело в том, что для этой цели я завязал отношения с Рахманиновым. Лучше всего был бы именно он сам. Но он уклоняется, занят очень. И настоятельнейшим образом рекомендует Николая Метнера. Рахманинов, с которым я провел день беседы, прекрасно понимает «Розу и Крест» и никого другого не видит для композитора, кроме Метнера. Но и Метнер еще не соглашается.

Я и Рахманинов сошлись на мысли, что музыки в обычном смысле, как это всегда делается, здесь совсем не надо.

Говоря широко, нужен только великолепный, гениальный (скрябинского тона) романс Гаэтана. Этот романс будет интродукцией. Он заглохнет в какой-то одной скрипичной ноте, отдаленный, отдаленный. И Бертран начнет его припоминать. Никакой музыки в прозаических сценах. И опять этот романс — перед Изорой. И опять отдаленно.

Она совсем близка во 2‑м действии. И всюду, где дело подходит к Гаэтану, романс, той или другой фразой, тем или {191}другим переложением, в той или другой вариации, касается сцены. Пока не зазвучит во всей полноте на празднике. Этот романс будет преследовать своими обрывками публику, как он преследует Бертрана, Изору, рыбака. Вся музыка пьесы в одном этом романсе. И не оркестр нужен для него, а сочетание каких-то трех, четырех, пяти инструментов (скрипка, виолончель, фортепиано) в руках великолепных музыкантов.