Зиновий Зиник - Ермолка под тюрбаном

В пяти минутах езды от развалин султанского дворца в Эдирне находится одна из самых древних психиатрических больниц в мире эпохи Шабтая Цви. В ее реставрированном музейном виде она напоминает здание монастыря — с колоннадой, арками, лужайками, просторными залами для консультаций и лечебных процедур. Процедуры эти поражают своими современными идеями. Тут, скажем, были сессии лечения психически больных умиротворяющими беседами и музыкой (в экспозиции музея все это проиллюстрировано старинными кабинетами восковых фигур, не менее совершенных, чем у мадам Тюссо). А гравюры XV–XVI веков — это медицинские инструкции, включающие и процедуры, связанные с женскими недугами и гинекологией. Я не уверен, что Шабтай Цви был пациентом этого гошпиталя , а мог бы. Но в этой больнице содержались пациенты и более высокого ранга, чем лжемессии.

С XVII века, вместе с приходом к власти Ахмета I (это он выстроил в Стамбуле квартал Султанахмет и Голубую мечеть), закончилась зловещая практика восхождения наследника на престол. Со смертью очередного султана наследник убивал всех братьев — претендентов на трон. Султан Ахмет вместо этого подверг всех своих родственников-соперников пожизненной изоляции в апартаментах дворца Топкапи в Стамбуле. Наложницы этих сановных узников стерилизовались, а у их стражников, евнухов и прислуги прокалывались барабанные перепонки и перерезались языки, что делало их глухонемыми. Естественно, подобный режим не сказывался положительно на психическом здоровье будущих наследников. Годы изоляции приводили к полной неспособности править государством. Некоторые умирали преждевременно, не оставив наследников. Другие буквально сходили с ума. Султан Мехмет IV, приветствовавший переход Шабтая Цви в магометанство, не желал заниматься государственными делами и увлекался главным образом охотой, пока его не сместил с престола его же визирь. Его брат Сулейман отказывался выходить из дворцовых покоев, где он провел в заключении четыре десятка лет. Он был уверен, что его уговаривали занять престол только для того, чтобы тут же убить. Неудивительно, что психиатрическая больница в Эдирне выполняла крайне важную роль в истории Османской империи, перенаселенной узурпаторами, пророками и псевдомессиями.

Вернувшись в город из руин и психдиспансеров, мы успели осмотреть главную мечеть Эдирне — Селимие — с самым высоким в мире минаретом (кроме Мекки), с 999 окнами и куполом, как утверждают, больше, чем Айя-София. Здесь я нашел просторную нишу, отделенную от общей залы колоннадой. Там стояли застекленные шкафы с томами Корана, древними молитвенниками и четками под стеклом. Я воображал себе, как новообращенный Шабтай Цви советовался здесь с главным имамом Эдирне о том, как понимать ту или иную суру в Коране. Я подошел к еще одному стенному шкафу, где по-английски туристов просили не прикасаться к содержимому за стеклом. Ряды миниатюрных объектов загадочной формы и назначения, больше всего похожих на амулеты, явно играли особую роль в мистических религиозных ритуалах. Что могли символизировать эти загадочные предметы?

Дело шло к вечеру, стало темнеть, к шкафам приблизился служка, открыл стеклянные двери и стал поворачивать один за другим эти ритуальные объекты. И возник свет. В разных углах мечети стали загораться лампочки. Конец света не наступил. Наступал теплый турецкий вечер. Я понял, что за стеклом находился просто-напросто стенд с рядами электрических выключателей.

Начитавшись монографий о Шабтае Цви, о его адептах и ниспровергателях, я не надеялся, что когда-либо встречу хоть одного из его последователей. В 1666 году они исчислялись тысячами. Сейчас саббатианцев можно пересчитать по пальцам, и они, как утверждали специалисты, уже давно не воспринимают себя как часть религиозной секты. По ходу чтения я делал свои открытия о потомках Шабтая и Якова Франка — от Мицкевича до Луи Брэндайса (Louis Dembitz Brandeis), первого верховного судьи США из евреев, семьи франкистов. Никто из них вроде бы не скрывал своей семейной истории, но в моем воображении их родословная и их идеология казались мне окруженными облаком секретности, тайны и мистики. По слухам, даже потомки саббатианцев опасаются говорить о своем семейном прошлом и своей якобы двусмысленной ситуации в настоящем. В книге Ченгиза Сисмана один из саббатианцев, наш современник, говорил об атмосфере скрытности в истории его семьи чуть ли не как о фрейдистском табу: «Суть дела заключалась в том, что в семейной истории существует нечто, что хорошо известно среди своих и о чем, в принципе, ты можешь спросить у близких. Но чем меньше ты об этом знаешь, тем лучше. Да, мы неким образом отличаемся от всех остальных на свете, и это отличие невозможно сформулировать. Было ясно, что это отличие существует, но об этом отличии нельзя никому говорить — и мне об этом отличии тоже не сообщалось. Я до сих пор не знаю, в чем состоит это мое отличие от всего остального мира. Мне известно, что отличие есть, хотя в чем оно состоит, я не знаю. И в этом секрет. Но это значит в конечном счете, что я ничего не знаю об этом отличии, хотя мне хорошо известно, что это отличие существует».

Именно такого рода соображения подсказывали мне, что не следует особенно копаться в происхождении тех, чьи предки могли бы быть, по моим соображениям, саббатианцами. Один из яростных разоблачителей дёнме в рядах идеологов революционного движения младотурок сравнивал саббатианцев с рыбой сазаном: как будто в зеркальной чешуе этой рыбы, где каждый может разглядеть свое лицо, наивные турки видят в секте дёнме то, что выгодно лишь самим дёнме. Использование рыбы как политической метафоры неудивительно для нации, где кулинарные рецепты в семье выдают твое этническое происхождение. Скажи мне, что ты ешь, и я скажу, кто ты. Точнее, откуда ты. Пища — часть приобщения к телу религии, материальный залог общности со своими предками. Чужое прошлое через еду становится твоим телом — вроде связи чечевичной похлебки с мотивом избранности и первородства в Библии, когда Иаков выкрал у своего брата Исава право на отцовское благословение, сумев отвлечь внимание голодного Исава похлебкой. (Это была, заметьте, красная чечевица — под цвет волос рыжего Исава.) Вино и хлеб (просфора) в ритуале евхаристии — единение с телом и кровью Христа. Новое блюдо, новая кухня — приобщение к истории людей, с которыми ты сталкиваешься. Так, опробовав какую-нибудь нафаршированную куриную шейку в лондонском ресторане, обедающий как бы приобщался к неведомому для него прошлому еврейских местечек, давно исчезнувших с лица земли.