Дэниел Эверетт - Не спи — кругом змеи! Быт и язык индейцев амазонских джунглей

Проблема моего друга была в том, что он говорил как «кривоголовый» (т. е. по-португальски), пытаясь общаться с «прямоголовыми». С другой стороны, разве мы все не сталкиваемся с этой проблемой в общении? Нам постоянно нужно выходить за рамки наших собственных коммуникативных условностей, пытаясь видеть все с точки зрения иного набора условностей. Эту проблему можно встретить в науке, профессиональной деятельности и личной жизни, в отношениях мужей и жен, отцов и детей, начальников и подчиненных. Часто мы думаем, будто знаем, о чем думает собеседник, а потом, подробнее изучив ход беседы, осознаем, что многое поняли неверно.

Что подобное непонимание может рассказать нам о природе нашего сознания, о языке, о самом биологическом виде Homo sapiens ? Чтобы узнать это, нам нужно будет сделать небольшое отступление и обсудить природу знания и человека. Катализатором для этого обсуждения стала история с псевдомифом о сотворении мира. Цель этого отступления — подготовиться к обсуждению более важных тем, связанных с народом пираха и его языком.

Когда мы говорим на языке, фоном для него становится множество допущений, из которых сформирована наша культура. Когда друг говорит мне, что на перекрестке надо повернуть налево, он не добавляет: «Остановись точно перед белой стоп-линией и жди зеленого сигнала светофора». Он знает, что мне это и так известно, ведь мы с ним воспитаны в одной культуре. Точно так же индеец-пираха, который учит сына охотиться на рыбу из лука, не говорит ему, что надо подолгу сидеть без движения в каноэ или целиться не в рыбу, а чуть ниже (поправка на преломление света в воде): и то, и другое — это культурно обусловленные приобретенные навыки, которые имплицитно известны всем пираха. Им не нужно говорить о них напрямую.

Для пираха, как и для каждого из нас, знание — это опыт, интерпретируемый посредством культуры и индивидуальной психики. У этого народа знание требует непосредственных показаний очевидца, однако они не подвергают такие свидетельства очевидцев «независимой экспертизе». Если я приду в селение пираха и скажу, что видел летучую мышь с шестиметровыми крыльями, большинство не поверит мне, но, возможно, они пойдут проверить, нет ли там мыши. Или если я расскажу о том, что видел, как ягуар превратился в человека, они спросят меня, где, когда и как это случилось. По сути, у них нет более высокой инстанции, чем мои свидетельские показания. Это совсем не означает, будто пираха не способны лгать. По правде говоря, ложь в их обществе встречается так же часто, как и в любом Другом (у нее есть важное эволюционное предназначение, например, защита собственной жизни и жизни близких). И тем не менее знание — это объяснение собственного опыта, причем такое объяснение, которое представляется наиболее полезным.

В этом смысле отношение пираха к знанию, истине и Богу похоже на философию прагматизма, восходящую к работам Уильяма Джемса, Чарльза Сандерса Пирса и других, а само это философское течение находится под влиянием концепции терпимости к физическим и культурным различиям, характерной для коренных народов Северной Америки. Общая идея пираха и представителей прагматизма заключается в том, что проверка знания — это проверка не его истинности, а его пользы. Они хотят знать именно то, что им нужно знать, чтобы действовать, а это знание базируется в основном на культурных концепциях полезных действий, частью которых являются теории. Значит, культура помогает нам, когда мы находимся в тех местах, где она возникла и развивалась.

Когда же мы попадаем в новое место, в непривычную для тела и ума обстановку, к которой нас не подготовила наша культура, она может стать препятствием. Приведу пример того, насколько плохо моя культура подготовила меня к определенным условиям жизни. Как-то вечером мы шли с подростком-пираха по имени Каиоа (Kaioa). Уже было темно, и мы шли из его хижины ко мне домой; от его дома до моего было чуть больше четырехсот метров по узкой тропинке в джунглях рядом с неглубоким болотом. Я громко разговаривал с Каиоа и подсвечивал себе путь фонариком. Каиоа шел чуть позади без фонарика. Внезапно он прервал мой поток речи и тихо произнес:

— Смотри, там впереди кайман!

Я направил на тропинку луч фонаря, но ничего не увидел.

— Выключи эту молниеподобную штуковину в руке, — предложил Каиоа, — и посмотри в темноту.

Я послушался. Теперь не было видно вообще ничего.

— О чем ты говоришь? — спросил я, подозревая, что он хочет меня разыграть. — Там ничего нет.

— Нет же. Смотри! — Каиоа хихикнул. Моя неспособность видеть дальше своего носа была для пираха источником нескончаемого веселья. — Видишь вон там такие два глаза, похожие на кровь?

Я напряг глаза и, конечно, разглядел две красных точки метрах в тридцати от нас. Каиоа сказал, что это глаза некрупного каймана. Он подобрал с земли тяжелую палку и побежал вперед. Через пару секунд я услышал звук удара, но ничего не было видно. Вскоре Каиоа вернулся, со смехом таща за хвост метрового каймана, оглушенного, но еще живого. Пресмыкающееся, видимо, выползло из болота, чтобы поохотиться в кустарнике на лягушек и змей. Кайман едва ли мог меня убить, однако если бы я и дальше беззаботно болтал и не смотрел под ноги, то вполне мог бы лишиться пальца на ноге или получить рваную рану.

Мы, городские жители, привыкли отслеживать на дороге автомобили, велосипеды и пешеходов, но никак не доисторических рептилий. Беззаботно шагая по тропе в джунглях, я не знал, чего ожидать и чего опасаться. Это был еще один урок мышления и культуры, хотя тогда я этого и не понимал. Мы воспринимаем мир так, как нас научили наши культуры. Если наше культурно ограниченное восприятие мешает нам в каком-то окружении, то наши культуры затуманивают наш взгляд на мир и ставят нас в неблагоприятные условия.

Был и такой случай. Я плавал перед собственным домом в компании Кохоибииихиаи, моего учителя. Мы плескались в воде, разговаривали и были совершенно расслаблены. Внезапно чуть ниже по течению к берегу подошло несколько женщин. Они принесли с собой мертвую обезьяну, которую только что опалили в костре. Ее шерсть сгорела, а шкура почернела. Стопы и кисти рук были отрублены и отданы детям в качестве лакомства. Положив обугленную обезьяну на землю, одна из женщин сделала разрез от паха до грудины и, нисколько не церемонясь, начала руками вытаскивать из нее кишки. Закончив, она отрубила мертвому зверю руки и ноги и смыла кровь в реку. После этого она выкинула серую массу внутренностей в реку и пошла прочь. Вскоре я заметил, что вода начала пениться.

— Что это? — спросил я Кохои.

— Baixoo ‘пираньи’, — ответил он. — Они любят есть кровь и потроха.