Станислав Рассадин - Самоубийцы

(К слову сказать, потом это примутся задним числом порицать, поступая не только неисторично, но ханжески. Будто не шла война — не на жизнь, а на смерть, будто не было гитлеровского нашествия и, напротив, было предостаточно времени для отвлеченных гуманистических размышлений.

Вернее, такое время — частное, личное — находилось, и, например, Николай Асеев мог написать истинно пацифистское стихотворение: «Убийство зовет убийство, но нечего утверждать, что резаться и рубиться — великая благодать». Однако наивно было бы думать, что в самый разгар ожесточенной войны подобное не то что могло появиться в печати, но и нашло бы отклик у воюющего человека.)

Так что: «Я радовался цифрам их потерь: нулям, раздувшимся немецкой кровью…» Цифрам и нулям — но вот попался солдат-единичка, «язык», приведенный в блиндаж к офицеру Слуцкому. Тут не выйдет сказать: «к герою стихотворения» — таким образом словно бы отнимаешь у поэта истинность и единственность его переживания.

Если последний стих не превратился бы в три ступеньки «лесенки» (которая в нашей поэзии чаще всего — внешний признак подражания Маяковскому), его все равно трудно было бы прочитать, не спотыкаясь. Тут — словно судорожные перехваты горла…

Жалостливость и совестливость, доходящие до края, перехлестывающие через край, — вот драгоценные и неотъемлемые свойства подлинно русской поэзии. Те, что именно в своей крайности, буквально опасной для жизни, проявились в рязанце Есенине, а впервые так ясно определились в ярославце Некрасове. Не зря именно страдальческая некрасовская муза пришла на ум Илье Эренбургу в его статье о мало кому известном тогда Слуцком (и ох, как это взбесило шовинистическую лит-номенклатуру!).

Но сравнение оказалось неслучайным вдвойне. К несчастью.

Так Николай Алексеевич Некрасов тоскливо взывал к тем, кто и ему не хотел забыть несчастный поступок — фальшивую оду «вешателю Муравьеву», подавившему восстание поляков. Оду, вымученную из себя ради спасения журнала «Современник», ради тактики .

Но толпе никогда не поминают — во всяком случае, поименно — тех мерзостей, которые совершает она сама. Другое дело — Некрасов. Или Слуцкий. «Со Слуцкого спрос больший» (Самойлов).

Душевная болезнь всегда сугубо индивидуальна, даже если ее симптомы одинаковы у самых разных людей. Но мы говорим о поэзии, о литературе, о сфере, с одной стороны опирающейся на уникальность таланта, а с другой — по образной природе своей располагающей к обобщенности. К символичности. И в этом смысле можно сказать, что болезнь Слуцкого и его смерть означали болезнь и конец целого поколения, целой эпохи. Вобравшей в себя надежды тридцатых годов, связанные с грандиозными планами империи, и надежды пятидесятых на ее обновление.

Умер-то Слуцкий в 1986 году, но эпохи рождаются и умирают не в точном совпадении с хронологией. Так смерть Булата Окуджавы в 1997-м стала завершением шестидесятых годов.

— Конец эпохи! — услышал я сразу от ряда людей при первом известии о том, что он умер. Услышал и согласился. Да, конец. Шестидесятые, повторю, завершились в конце девяностых.

Когда Окуджаве исполнилось семьдесят, журнал «Столица» попросил нас с Наумом Коржавиным что-то наговорить о юбиляре на диктофон. И вот о чем, в частности, вспоминал мой собеседник и друг, в просторечии — Эмка (запись Михаила Поздняева):

— Я помню: Булат впервые спел «Муравья» у тебя на дне рождения. И вот он поет: «И муравей создал себе богиню по образу…» — и я думаю с ужасом: сейчас споет: «подобью своему» — и все пропало! А когда он спел: «по образу и духу своему», у меня самого дух захватило. Я был ошеломлен: «Твою мать!» — а Булат ничего не заметил. Он не то чтобы догадался об этой опасности, он просто как хотел сказать, так и сказал. Он прошел над пропастью, не заметив ее. Вот это — Булат. Он с самого начала не боялся быть самим собой.

Подтверждаю: было. Было в 60-м, в мои двадцать пять, и запомнилось смешными и милыми подробностями. Например: стою на крылечке своей сокольнической развалюхи, поджидаю гостей, и идут Булат с юной актрисой, тогдашней его подругой; она несет гитару, он — какой-то двуглавый торшер, который мои небогатые друзья купили в складчину. Или — он, устав петь, откладывает на время гитару, и одна из застольниц, ныне знаменитый литературовед, видевшая и слышавшая тогда его в первый раз, неуклюже шутит: надо поднести гитаристу и он нам еще споет… Ох, что стряслось! Ох, как Булат кинулся от обиды уходить прочь!..

И еще вспоминаю — опять, простите, мой круглый день, но полтора десятилетия спустя; отмечал я его под Рузой, в ста верстах от Москвы, куда заявились сюрпризом самые близкие друзья. И — нежданно — он, Окуджава, с которым в те годы, не раздружившись, виделись мы уже не так часто: к этой поре он обрел ту холодноватую корректность, что знакома многим, узнавшим его позже меня. («Холодный и проницательный» — определил его Юрий Нагибин в замечательно злом и от злости именно проницательном «Дневнике».)

Короче: поспел он как раз к столу, я обрадовался, принялся его усаживать, но он отказался. Сказал: не могу, прямо отсюда еду в больницу на операцию; вручил неоценимый по тем временам подарок: «забугорную» антологию русской религиозной философии, составленную Франком, и запилил на своих «Жигулях» в обратные сто километров. В больницу. На операцию.

…Что, одолели меня сентиментальные воспоминания? Одолели, не отрицаю. Хотя это не совсем сантименты.

Когда мы сошлись в 58-м, оказавшись в соседствующих кабинетах издательства «Молодая гвардия», у него и было-то четыре песни, из которых он не стеснялся петь две — «А мы швейцару: „Отворите двери!..“» и «Из окон корочкой несет поджаристой…». В остальном же пел в застольях Бог знает что, главным образом шуточное, ерническое: «Из-за леса выезжает конная милиция: „Скидавайте, девки, юбки, будет репетиция!“ И — припев: „Возросшие — культурные — колхозные — потребности“. Или: „На одном клетка попугай сидит, на другом клетка ему мать плачúт. Она ему любит, она ему мать, она ему хо-чит аб-ни-ма-ать! Таш-туши, таш-туши, мадам попугай! Таш-туши, таш-туши, билет всем давай!..“» И т. д.