Станислав Рассадин - Самоубийцы

Как-то ушел от общественного суда и кумир «оттепели» Леонид Мартынов.

Кстати, именно с ним было связано решение Слуцкого присоединиться к негодующим. Борису Абрамовичу, как члену партбюро, было поручено подвигнуть на выступление беспартийного Леонида Николаевича, но тот потребовал встречной жертвы:

— А вы что же?..

Уж не сказать ли, что Слуцкий оказался «невольником чести»? Отчего ж не сказать, добавив с печалью: вот как бывает извращено, испаскужено в скверные времена само понятие «честь».

Лучше многих знавший его — и уж точно, как никто, понимавший, — Самойлов нашел слово, которое объясняет его падение: «тактика». Давид писал Слуцкому еще летом 1956 года, то есть — до :

«Твоя тактика исходит из тезиса о том, что последние два-три года в литературе произошли серьезные, коренные, существенные изменения, позволяющие говорить даже о некоем ренессансе…»

Позволяющие, конечно, не одному Слуцкому. Тогда многие жили несбыточными иллюзиями — но об «оттепели», о шестидесятых годах, о шестидесятниках поговорим в следующей главе.

«Ты вписываешь в актив, — продолжал оспаривать „тактику“ Слуцкого его друг и антипод, — книгу стихов Мартынова, несколько стихов Заболоцкого, поэму Смелякова, кое-что из Твардовского, конечно, стихи Слуцкого и особенно — готовящийся сборник московских поэтов.

Даже Володя Огнев постесняется называть это ренессансом. Пока это еще слабые проблески поэзии, довольно мирной, довольно законопослушной, просто более талантливой, чем поэзия предыдущего периода. И оттого, может быть, более опасной. По сути же, она еще поэзия предыдущего периода, периода духовного плена, ибо самое существенное, что в ней есть, — это робкая попытка сказать правду о том, что уже миновало».

Притом, добавлял Самойлов, эта правда даже слабее, чем речь Хрущева на XX съезде.

(Тут, впрочем, можно позволить себе поправку. Точнее сказать, что правда, высказанная поэзией, слабее воздействовала, чем речь Никиты Сергеевича: первые проблески правды о сталинщине били, как молния, — потому что били, как и положено молниям, сверху. С той высоты, откуда можно было реально вмешаться в ход жизни, что-то исправив.)

Укоризненное сравнение с покуда еще могущественным Хрущевым было не случайно. Непрекращавшийся спор Самойлова со Слуцким был не только эстетическим, хотя это так естественно для поэтов — да еще представителей разных школ и поэтик. (Вот образчик их столкновений уже в сфере эстетики. Самойлов — Слуцкому: «Тебе не надоело ломать строку о колено?» Слуцкий — Самойлову: «А тебе не надоело спотыкаться на гладком месте?»)

Речь шла о разных степенях внутренней свободы. Больше того, о разном понимании этой свободы. Опрокидываясь в политику, без чего на Руси не обходится ни один спор, этот вольно или невольно, в прямом ли тексте или в скрытом подтексте, шел о советской системе.

О том, может ли вписаться в нее поэт и насколько реален шанс эту систему очеловечить.

Эти озорные строки венчали озорное самойловское стихотворение о приключениях некоего Фердинанда из Утрехта, который и вправду служил маркитантом в войске Наполеона и попал с ним в Россию; по семейной легенде, от него и пошел род Кауфманов, в переводе «купцов», из которого произошел поэт Давид. Рука прародичу была протянута не ради шутки, в регулярную армию Самойлов годился мало, и уж первая-то строка, об аксельбантах, звучала с полной, даже буквальной серьезностью.

Кстати, Слуцкий как раз отнюдь не был чужд аксельбантовой иерархии. Не я один любовно (а что скрывать, иногда и язвительно) посмеивался над его величавой скульптурностью, над интонациями командира или администратора, любящего ранжир, — это было присуще ему и тогда, когда до признания, да и просто до прорыва в печать было еще далеко.

«Стасику Рассадину — в твердой уверенности, что в 1980 г. он обругает мое собрание сочинений!» Или: «…от читателя с высшим образованием». Совсем не уверен, что сегодня, в отрыве от контекста живой жизни, в этих дарственных (царственных) надписях его характер проступит с достаточной отчетливостью. Но все же стоит сравнить сам юмор, дышащий значимостью — своей и самого по себе акта дарения: «…в знак давней и упорной приязни» — с тем, как надписывали книги его сверстники и друзья. Люди схожей судьбы и совсем несхожих характеров.

«Дорогому Стасику. Держи нас и впредь в страхе Божьем». «…Злостному завышателю отметок от сочинителя композиций — с любовью». «…Дружески, как сказал бы Винокуров. Прочти и вспомни». Конечно, Самойлов, его прелестная, «маркитантская» легкость.

«…А я тебя очень люблю. Школяр». «…От Ваньки Морозова». «…От бывшего гитариста». Разумеется, Окуджава, его игровой мир.

Да, Слуцкий всегда помнил, что он — командир, майор, а в поэзии чином и выше. «Уже после войны рассуждал, какое бы кто получил звание, если бы в Союзе писателей ввели военные звания. Мне сказал: „Больше, чем на майора, не потянешь“ (опять Самойлов)».

Позволено ль вспомнить, что и насчет меня самого были раздумья, не дать ли мне, совсем еще молодому, чин старшего — все-таки! — лейтенанта? Хотя, когда одна критикесса, по совместительству сочинявшая плохие стихи, обрушилась на меня с обличительной статьей, Слуцкий и для нее не пожалел того же звания. Сказал: этой статьей она сразу прыгнула из сержантов в старлеи…

Смешно. И только?

Да нет.

Прежде всего, как заметил все тот же друг-антипод, «субординационная манера оценок породила ложное мнение о характере ума Слуцкого и его поэзии». Ума — незаурядного. Поэзии — замечательной.

Но характер ума слишком явно зависел от характера эпохи, страны, партии, к которой Слуцкий принадлежал, а поскольку последняя имела обыкновение свой характер произвольно менять («колебался вместе с линией партии» — такая была шутка в те годы), то неколебимым людям, каким был и Слуцкий, приходилось мучительно трудно.

Сам Давид Самойлов высказался — и как раз в связи с «субординацией», с «аксельбантами» — четко и даже жестко:

«Для удобства Слуцкий тогда себе составил иерархический список наличной поэзии. („Тогда“ — это в „оттепель“, накануне шестидесятых. — Ст. Р. ) Справедливости ради следует сказать, что себе он отводил второе место. Мартынов — № 1; Слуцкий — № 2. В списочном составе ренессанса не было места для Пастернака и Ахматовой. Слуцкий тогда всерьез говорил, что Мартынов — явление поважнее и поэт поталантливее.

Субординация подвела. История с „Доктором Живаго“ и Нобелевской премией потребовала от Слуцкого и Мартынова ясного решения — встать ли на защиту Пастернака и тем раздражить власти и повредить ренессансу, либо защитить ренессанс».