Станислав Рассадин - Самоубийцы

В жизни, да и в искусстве тактика часто кажется важнее стратегии. Отходя от военных терминов, целиком переходя на язык искусства, это можно определить как непонимание того, что есть великие имена, рядом с творчеством и самим бытием которых наши маленькие победы — именно маленькие. Ежели не ничто. А смещение ориентиров, уступки и компромиссы ради этих микропобед — опасное дело.

Если же совершить перевод на язык совсем уж житейский, это — известное всем самоуговаривание: ладно, сейчас, так и быть, пойду на мелкую подлость, одному поставлю подножку, другому вылижу зад, но уж потом, когда стану на ноги, почувствую силу, тогда — никаких, тогда — только по совести! Или, применительно к литературной среде: вот заработаю на шубу жене — и начну писать настоящее… Вот куплю машину — и напишу… Построю дачу — и…

Слуцкий был удивительно добр, показательно бескорыстен. Его тактика заключалась в ином. Но:

«После некоторого колебания Слуцкий и Мартынов публично осудили Пастернака. Мягче других, уклончивей, как тогда казалось, но осудили».

«…Как тогда казалось», — говорит Самойлов. Возможно. Но всего несколькими годами позже, когда я наконец прочел стенограмму того беснования, Слуцкий как раз ужаснул меня больше других.

Конечно, именно потому, что — Слуцкий, в ту пору один из любимых поэтов. Но и «другие» были не только оттеняющим, а и поглощающим фоном.

«Иногда мы совершенно незаслуженно говорим о свинье, что она такая-сякая и прочее. Я должен вам сказать, что это наветы на свинью. Свинья — все люди, имеющие дело с этим животным, знают особенности свиньи, — она никогда не гадит там, где кушает…

Поэтому, если сравнить Пастернака (естественно, с ударением на последнем слоге. — Ст. Р. ) со свиньей, то свинья никогда не сделает того, что он сделал».

Это выступает на пленуме ЦК ВЛКСМ Владимир Семичастный, будущий председатель КГБ, а тогда комсомольский вождь, и быть «мягче», «уклончивее» его очень нетрудно. Но ведь это значит и быть рядом, петь, хоть вполголоса, в одном хоре…

Возвращаюсь к Самойлову:

«Слуцкий сам ужаснулся, но позже, когда окончательно обрисовались границы хилого ренессанса. Он раскаялся в своем поступке. И внутренне давно за него расплатился.

Поминают Слуцкому его выступление люди вроде Евтушенко и Межирова, которые никогда не были выше него нравственно, разве что оглядчивей».

Слуцкий был советский человек. Коммунист, всерьез, добросовестно относившийся к этому титулу. Как Твардовский счел необходимым продолжить реплику своего заместителя по журналу Дементьева: «Имея партийный билет в кармане…» словами: «И не только в кармане!», так Слуцкий сказал Семену Липкину об Александре Межирове, авторе стихотворения «Коммунисты, вперед!»:

— Сам-то он не коммунист, коммунист — я, в этом-то и наши расхождения. Хотя у него есть партбилет.

Честный коммунист — в самом этом сочетании уже таилась драма. Спасти от нее могла наивность, доходящая до глупости, но Слуцкий-то был умен.

Впрочем, как выяснилось, умен до определенной черты. И черты, определенной не им.

Его самооправдания («Я не считаю Пастернака великим поэтом. Я не люблю его стихов») звучали жалко, немедля наталкиваясь на опровержения, основательность которых была понятна и ему самому. Как в разговоре с тем же Липкиным:

— А стихи Софронова вы обожаете? Почему же вы не потребовали исключения Софронова?

— Софронов не опубликовал антисоветского романа за рубежом.

— Но ведь он уголовник, руки его в крови. И этого бездарного виршеплета вы оставляете в Союзе писателей, а Пастернака изгоняете?

Чем упрямее Слуцкий намеревался следовать тому, чему присягнул, во что хотел вопреки многому верить, тем очевидней в его судьбе и характере проступала общая драма обманутых и обманывающихся людей. Общая , всех нивелирующая, такая, при которой сам недюжинный ум излишен. Даже — смешон!

— Боря! Вы, конечно, пойдете на похороны Пастернака? — спросил его, тайно, да, в общем, и явно глумясь, один наш общий знакомый.

— Я не могу, — сухо ответствовал Слуцкий. — Я еду в Ленинград на юбилей Ольги Берггольц.

— Боря! — В интонации явственней зазвучала насмешка. — Вы обязаны взять с собою Берггольц и вместе с нею явиться в Переделкино. Неужели вам непонятно, что и вы, и она — поэты эпохи Пастернака?!

Пауза.

— Вы недооцениваете Берггольц, — только и нашелся ответить Слуцкий.

Обхохочешься… Да мы и смеялись, слушая этот рассказ, и хотя ничуть не забавно вспоминать об унижении прекрасного поэта и хорошего человека, который сам себя загнал в положение, где его оказалось так просто унизить, то ведь и вправду — сам!

Вспоминать так вспоминать: в разговоре о такой, сугубо советской, нашенской драме все идет в дело. Словом, однажды я рассвирепел, когда случайно встреченный мною в писательской Книжной лавке Слуцкий громко спросил меня через головы полузнакомцев, заполнивших магазин:

— Стасик, а почему вы не в партии?

Я, тогда, как и ныне, пуще всего сторонившийся партийного членства, отшутился, допуская, что и он неосторожно шутит:

— Борис Абрамович, да никто рекомендации не дает!

И Слуцкий так же громко добил меня:

— Я охотно дам.

— Ты думаешь, он шутил? — сказал мой приятель, знавший его дольше и лучше меня. — Он говорил совершенно серьезно.

И мне оставалось злорадно вспомнить, как в схожей ситуации командирство Слуцкого было наказано. Как он побагровел от унижения — когда, услыхав от почти юного Вознесенского, что тот намерен вступать в Союз писателей, и ему предложил дать рекомендацию. Однако Андрей Андреевич, в ту пору Андрюша, сразил его простодушным цинизмом:

— Не-ет, мне у вас невыгодно брать. Я лучше у Грибачева возьму.

(И действительно взял.)

Вспоминая и отчасти варьируя ту нехитрую классификацию, которую я предложил: «советский писатель» и «русский писатель советской эпохи» — а границы, конечно, подвижны и часто условны, — скажу, что Слуцкий был русским советским поэтом.

Тут оба подчеркнутых слова значимы равно.

Советским — это значит если не подразумевающим, то и не исключающим державную жесткость. Императивность, сквозь которую просвечивает однокоренное понятие «империя»:

Но и произнося: «русский», я меньше всего озабочен тем, чтобы бросить вызов антисемитам, для кого русскость как-то не очень сочетается с отчеством «Абрамович». Дело в другом.

Одно из самых пронзительных стихотворений Слуцкого — «Немецкие потери». «Мне не хватало широты души…» — так оно начинается, а не хватало ее на жалость к врагу, отношения с которым складывались по формуле Симонова, громко известной в военные годы: «Убей его!.. Сколько раз увидишь его, столько раз его и убей!»