Эдуард Надточий - “Первая любовь”: позиционирование субъекта в либертинаже Тургенева

Важно проследить и ещё одну линию, которая, собственно, и составляет фабулу повести. Либертинский роман, как и вообще роман 18 века, обязательно был романом дидактическим или включал в себя элементы дидактики. Романы Сада переполнены либертинской дидактикой. В “Опасных связях” Вальмонт обучает принципам либертинажа свою молодую любовницу. Но более всего структура “Первой любви” заставляет вспомнить “Нескромное сокровище” Мариво, весьма любопытный роман, в котором отец с детских лет до достижения совершеннолетия инициирует дочь в искусство либертинского отношения к страсти (сначала собственно”ручно” лишая её девственности, а затем создавая разнообразные треугольники, конечная цель которых — не только научиться контролировать себя вне вовлечённости в любовь, но и избавиться от чувства любви к отцу).

Дело в том, что главная фабула “Первой любви” — инициация сына отцом в дело либертинства. Посмотрим с этой точки зрения на структуру повести. В начале её мы видим рассказчика, с интересом разглядывающего слаженную работу десятка худых мальчиков с тщедушными телами и испитыми лицами на обойном прессе. Первый привет от Сада, от его телесных машинизмов. Другое его любимое развлечение — стрельба по воронам. Перед нами — потенциальный либертин, театр жестокости ему вовсе не чужд. Но пока что он находится в плену романтического возвышенного дискурса. Отец — либертин, которому он поклоняется, — по ту сторону его романтических схематизмов. Оно и понятно: с точки зрения отца, на начальных ступенях самое главное — не превратить собственного сына в жертву, не вовлечь его в состояние тесной ласковости, в обожании должна быть дистанция. Он учит сына азам либертинской философии — и не более того.

Вскоре после знакомства с новыми соседями сын рассказывает ему о своём восхищении Зинаидой. Отец — с непременным хлыстиком — внимательно слушает, посмеивается, а затем задумывается. Он передумывает седлать лошадь. Тут же, между прочим, замечается, что он умеет укрощать самых диких лошадей.

Вместо прогулки на лошади отец вдруг отправляется во флигель к княгине. После этого, когда рассказчик видит Зинаиду несколькими часами позже, она лишь молча смотрит из отверстия двери на мальчика большими холодными глазами — и молча прикрывает дверь.

Что, собственно, произошло? Мальчик влюбился. Уже одно это заставило встревожиться его отца. Нужно принять меры, чтобы блокировать развитие этого опасного чувства. Он, укротитель самых диких лошадей (т. е. женщин — но к символике лошади мы вернёмся позже), тут же решает преподать сыну урок, пресечь его любовь — а заодно и насладиться сам. Начинается урок либертинского воспитания.

Характерно, что “страсть” (замечу, что в кавычках, — здесь мы сталкиваемся с переменной фокализацией, кавычки маркируют не мальчика, а сорокалетнего рассказчика, фиксируется его — уже либертинское — отношение к страсти) возникает у сына именно после посещения Зинаиды отцом. Применяется термин “поступил на службу”: стал влюблённым (с.32). Работа воспитания началась. В дальнейшем мы видим (и отец, разумеется, тоже), что подросток попадает в роль либертинской жертвы. Над его телом проделывает Зинаида свои жестокие удовольствия. Всё это описывается в терминах несказанного удовольствия, ощущаемого подростком (особенно в той сцене, где он потерял сознание и Зинаида с удовольствием целует как бы труп). Вполне мазохистская психологическая деталь: в одном месте рассказчик описывает, с каким бы удовольствием он целовал башмаки Зинаиды. И, разумеется, его регулярная поза перед Зинаидой — на коленях.

Интересно, что история соблазнения Зинаиды отцом дана нам исключительно косвенным образом: мы видим разные стадии переноса Зинаидиных отношений с отцом на сына. Их можно, разумеется, толковать как простую месть сыну за отца, попытку отыграться на сыне за терпимое в дуэли с отцом поражение. Но я бы истолковал это иначе: прекрасно зная, в какую катастрофическую ситуацию попал сын, отец, укротитель самых диких лошадей, создаёт сознательно ситуацию переноса, симметричного переноса. Если уж сын не просто влюбился, да ещё и угодил в лапы к неконтролируемой страсти, то ощущения жертвы он, прежде чем быть вырванным из лап страсти, должен испытать во всей полноте, чтобы досконально знать этот полюс отношений палача и жертвы в дальнейшем — чего не произошло бы, не вмешайся и не составь треугольник отец. Только отношения с отцом заставили Зинаиду выделить подростка из среды своих мучимых поклонников-жертв и сделать из него жертву привилегированную. Достаточно быстро среди романтического поля сознания мальчика выделяется некоторая пустая зона, которую он именует “безымянным ощущением, в котором было всё: и грусть, и радость, и предчувствие будущего, и желание, и страх жизни” (с.35). Этому ощущению подросток пока присваивает имя, связанное для него с сознательным источником своих мучений: Зинаида. Но эта именно та зона, в которой должно сложиться то “психологическое” состояние, которое характерно для либертина — апатия. [29]

В этой сцене с квази-трупом, целуемым Зинаидой, мы замечаем, однако, и очень важный другой момент: Зинаида признаётся, что любит. Разумеется, это адресовано отцу, символическое убийство которого пережила Зинаида, чтобы признаться самой себе в этом чувстве. Но подросток обращает это к себе, и в этом горизонте оказывается, что он уже психологически вышел из позиции жертвы. Характерен способ, каким описывается его реакция на слова уже ушедшей Зинаиды: “чувство блаженство, которое я испытал тогда, уже не повторилось в моей жизни. Оно стояло сладкой болью во всех моих членах и разрешилось наконец восторженными прыжками и восклицаниями”. Сам глагол “разрешилось” относится обычно в русском языке к состоянию достижения оргазма. Но и так понятно, что речь идёт об оргазме, первом в жизни, и совершенно уникальном: подросток выскочил из состояния жертвы, куда его так легко загнала либертинка. Совершилась своего рода дефлорация, жертвенная плёнка, отделявшая его “ego” от зоны “безымянного чувства”, разорвана. Отныне он в состоянии вводить свои переживания непосредственно внутрь этой зоны: между ним и ею пала стена под именем “Зинаида”.

Это констатирует вскоре и сама мучительница, для которой он перестал внезапно находиться в обычной для неё зоне восприятия мужских тел. Но прежде должна была состояться чрезвычайно важная сцена с конями. До этого мы только знали, что отец — мастер укрощения диких лошадей. Теперь мы узнаём, что Зинаида просит Беловзорова достать ей лошадь, ибо “хочет скакать”, а он отвечает, что смирного не нашёл, а она скакать не умеет. Каков смысл этой сцены? Здесь необходимо напомнить о символике лошади в либертинском и близком к нему романтическом романе — лошадь символизирует женщину, и “укрощение диких лошадей” не оставляет места для двусмысленных толкований. Желание либертинки скакать — желание укрощать лошадей ничуть не хуже либертина, идущего на её приступ (я оставляю в стороне лесбийский аспект этой ситуации, корреспондирующий рассказу Зинаиды про толпу вакханок). Но лошадь (и концепт “скачки”) также — образ бешенного, бесконечного выброса энергии. Господство над страстью тождественно укрощению лошадей, хотя скачки — обоюдоостры, там можно и утратить контроль над собой. Лошадь, т. о., — трансгрессивная граница, соединяющая либертина и аппарат страсти. Для Беловзора единственная позиция, позволяющая обуздывать аппараты страсти — фаллическая, которую он толкует как “по природе” присущую мужчине. Но либертин между собой и аппаратами страсти не размещает символическую функцию фаллоса, фаллос — инструмент эротического пространства. Либертинское “обуздывание диких лошадей” совершается за счёт степени интенсивности пассивности субъекта, по законам агапэ. Побеждает тот, кто в максимальной степени апатичен. Хотя похвала мужскому аппарату встречается регулярно в текстах Сада, я сомневаюсь в том, что этот аппарат возможно толковать через фаллос. Дополнительную сложность создаёт то, что здесь речь идёт о женщине, которой в фаллическом мире, собственно, не существует. С этой точки зрения, возможно, женский либертинаж — более “адекватный своему понятию”.