Эдуард Надточий - “Первая любовь”: позиционирование субъекта в либертинаже Тургенева

В ту же ночь подростку снится уже вполне садистская “живая картина”: “Мне чудилось, что я вхожу в низкую тёмную комнату… Отец стоит с хлыстом в руке и топает ногами; в углу прижалась Зинаида, и не на руке, а на лбу у ней красная черта…А сзади их обоих поднимается весь окровавленный Беловзоров, раскрывает бледные губы и гневно грозит отцу” (с.72). С “живой либертинской картиной” здесь контаминировано разрешение ситуации педагогического треугольника между сыном, отцом и Зинаидой — представленное амбивалентной фигурой окровавленного Беловзорова, одновременно замещающего сформировавшегося молодого либертина в ситуации любовного треугольника (отсылаю к анализу первой сцены с конными скачками), и — в немыслимой для садистской живой картины фигуре гневно грозящей жертвы — символизирующей особый статус третьего в постромантическом либертинаже — как фигуры, взывающей к справедливости. Как таковой, третий либертинажа — фигура смерти, и опыт смерти — необходимая составная часть нового, постромантического либертинажа. Опыт пространства смерти станет фундаментальной составляющей нового либертинажа — от Некрасова до Батая и Набокова. И либертинаж сына — это уже не либертинаж соблазнения, а либертинаж смерти и пребывания на линии жертвенной трансгрессии между пространством смерти и пространством жизни. Иначе говоря, для сына открывается горизонт, в котором возможно расцепить связку сексуального эротизма и воли к власти над сущим.

Главный соперник человека в классическом либертинаже — Природа. Сковывая человека цепями законов и обязательств, диктуя человеку самые сокровенные его импульсы, Природа ограничивает свободу либертина. Сад занимает двойственную позицию в отношении Природы. С одной стороны, он — явно иронически продолжая Руссо — предлагает человеку следовать естественным импульсам, чтобы быть естественным существом, живущим в гармонии со своим природным началом. Однако если Руссо считал, что природа склоняет человека к добру, то Сад, напротив, полагал, что свободный человек, следующий своим природным импульсам, скорее склонен ко злу. Но здесь находится точка, в которой Сад радикально расходился с оппонентами Руссо. Для Сада речь ни в коем случае не идёт о необходимости социальных институтов, сдерживающих человека в его склонности ко злу. Скорее само зло (а равным образом добро) он склонен толковать как одно из ложных понятий, сковывающих человеческую свободу. Т. е. Природа функционирует, а толкование её импульсов через решётку добра и зла — уже навязываемая человеком химерная определённость. Мораль — это рабство воли, и следовать надо только внутренним импульсам, полагаясь на свою природную “интуицию”. А уж что эти импульсы вовсе не толкают на любовь к ближнему — так уж извините, в интересах этого ближнего избавиться от химер, чтобы в свою очередь полноценно реализовывать свои природные импульсы. Если же ближний остаётся во власти химер (христианской) морали, то ему уготовано самой природой место среди жертв — ему остаётся только, подобно Жульетте, искать удовлетворения в своём положении жертвы — и тем исполнять, согласно инфернальному юмору Сада, главную христианскую заповедь о любви к ближнему, реализующему свои природные склонности надлежащим образом.

Но с другой стороны, и сама Природа служит для Сада невыносимой клеткой для абсолютно реализации свободной воли либертина. Как заметил позже устами своего героя Достоевский, дважды два попирает свободу воли. Герои Сада движимы жаждой опрокинуть природные закономерности. Они мечтают уничтожить вселенную — ибо только универсальное уничтожение может вызвать универсальное удовлетворение. Природа, иными словами, есть совокупность сил, которые необходимо полностью, вне ограниченных человеческих представлений о хорошем и плохом, принять — и превзойти в скорости и интенсивности, стать господином природы, навязав ей её же собственный масштаб и способ действий. Если в природе идёт борьба видов, которой подвластен и человек — то почему бы не распространить это отношение на действия человека к природе как таковой? Но тем самым Сад ставит возвысившегося до либертинажа человека в положение Творца — ибо только тот, кто творит из ничего, способен занять внешнюю Природе позицию. И это действительно так. Хотя либертины и жалеют временами, что Бога нет, ибо тогда они могли бы извлечь бесконечное удовольствие от постановки в положение жертвы бесконечного существа, но на деле они занимают его положение, ибо выходя из Природы во внешнее к ней отношение, они тем самым занимают позицию бесконечного существа, граничащего своими действиями Природу.

Однако как же бесконечное существо может носить в себе природные, т. е. конечные, импульсы? Эта амбивалентность — неразрешима для Сада, точнее, её неразрешимость и есть самый глубинный источник либертинской энергии, распространяемой вдоль трансгрессивной линии экстатического превосхождения природных законов. Апатия либертинских героев — средство накопления энергии, взрыв которой исчерпывает все природные импульсы и уничтожает самого либертина в акте максимальной самодетерминации. В этом Кириллов с его идеологией самоубийств как высшей свободы — прямой наследник либертинов, хотя для них такой способ реализации свободы отдавал бы плебейством (и слабостью жертвы).

Лик Природы скрывает за собой для либертинов силу абсолютного ничто, слиться с которой они мечтают в полном овладении и постановке в наличие всех сил сущего. Либертин, поставивший в положение жертвы все конечные силы и формы Природы, выходит за пределы сущего и превращается в ничто, в абсолютного господина сущего. Апатия в этом модусе — состояние, в конечном итоге, полной невовлечённости в причинные зависимости. Овладевая через апатию природными импульсами, ставя их под тотальный контроль, либертин получает возможность войти с Природой в другое отношение, чем причинно-следственная связь. Любовь, вера, жалость — все химеры морали и религии — идолы, привязывающие нас к природному состоянию на положении рабов причинно-следственных отношений, вовлечение в эти состояния — катастрофа на пути апатичного самоконтроля.

Природа, т. о., универсальная форма той фигуры другого, конкретной формой которой в человеческих отношениях к ближнему является женщина. Женщина — локальная форма ничто, отрицающая мужчину как субъекта, свободно волящего над сущим; Природа — универсальная форма, отрицающая человека как субъекта, свободно волящего над конечными формами, в которых реализуется материя его существования. Поэтому сопряжение интуиций природного и женского совсем не случайно (например, в образе “природы-матери” или в фигуре Пандоры).