Олег Аронсон - Статус документа: Окончательная бумажка или отчужденное свидетельство?

Телефон в романе вообще становится знаком дистанцированной власти, максимально отчужденной от тех, кто ей подчинен;

«Все заводы тогда волновались ужасно, и рабочие представители толп превратились все до единого в многоречивых субъектов; среди них циркулировал браунинг; и еще кое-что. Там обычные рои в эти дни возрастали чрезмерно и сливались друг с другом в многоголовую, многоголосую, огромную черноту; и фабричный инспектор хватался тогда за телефонную трубку: как, бывало, за трубку он схватится, так и знай: каменный град полетит из толпы в оконные стекла» [526].

С точки зрения «пользователя», телефонный номер, как и появившиеся позже идентификационные номера (или номера паспортов и удостоверений личности), — асемантическое явление: на естественном языке его цифры ничего не значат, и их порядок неспециалисту тоже ничего не говорит, кроме указания на район города, где живет абонент. Номер всегда отсылает к конкретному абоненту, кому-то «принадлежит»; обобщенный образ телефонного номера невозможен. Поэтому знание чьего-либо телефонного номера оказывается психологически двусмысленным: с одной стороны, это код, который дает «прямой» доступ к другому человеку или учреждению, с другой — максимально отчужденный знак, который не позволяет ничего узнать об абоненте и подчеркивает его трансцендентность и опосредованность связи с ним.

Сам телефонный номер как технический код представляет рациональное знание, но неясная природа его связи с абонентом, которого он метонимически обозначает, придает ему оттенок магического заклинания. Философ Вадим Руднев пишет: «[Эстетическая] выразительность числа — в сочетании гиперрациональности и оккультности» [527]. Вероятно, эта характеристика справедлива не для всех видов культурно «освоенных» чисел, но повседневное восприятие телефонного номера концентрированно воплощает именно такое, описанное Рудневым, сочетание свойств.

Телефонный номер как квазидокумент маркирует социально-психологическую границу между приватной (частной) и публичной сферами самосознания человека. Этим он принципиально отличается от обычных идентификационных документов, которые маркируют преимущественно публичное самосознание.

Публичная сфера самосознания — это отношение человека к самому (самой) себе как к актору, действующему в общественных пространствах (public places, в терминологии Ирвинга Гоффмана [528]) и разделяющему ценности больших групп и «воображаемых сообществ». Приватная сфера — отношение человека к самому (самой) себе применительно к его (ее) внутренней жизни, к его (ее) существованию в семейном кругу и в дружеской компании, если только субъект не чувствует себя отчужденным от этих малых групп. Будучи изначально социальным по своему происхождению, приватное самосознание может находиться в сложных отношениях с публичным [529]. (Здесь я хотел бы оговорить, что использую терминологию менее строго, чем принято в современной социальной психологии и психиатрии, где под «приватным самосознанием» (private self-consciousness) обычно понимается только «внутреннее», интроспективное отношение человека к себе [530].)

Взаимодействие публичной и приватной сфер самосознания, содержательно определяя отношение личности к миру, имеет очень большое значение для конструирования идентичности [531]. Это не только теоретическая проблема, но и сугубо практическая сторона повседневной психологической жизни, существенная для любого сколько-нибудь рефлексирующего человека. Поэтому взаимодействие приватного и публичного самосознания осмысляют не только ученые-гуманитарии — философы, социологи и психологи, — но и литераторы, художники, режиссеры театра и кино, которые обращаются к неспециализированной аудитории. Более того, искусство, по-видимому, располагает более развитой, чем наука, системой средств для представления разных типов такого взаимодействия в качестве модельных. Исследование подобных «модельных типов» важно для понимания того, как эстетическая репрезентация соотносится с изменениями общества и индивидуальной психики в истории.

Особый интерес при поиске таких моделей представляет поэзия, по крайней мере начиная с эпохи романтизма: именно поэзии в XIX–XXI веках в наибольшей степени свойствен интерес к соотношению приватного и публичного «я» [532]. Телефонный номер, который в XX веке стал маркером границы между ними, открывает большие возможности для исследования эстетической репрезентации в ее взаимодействии с социальным контекстом. Тоталитарные и авторитарные режимы способствовали росту напряжения между публичным и приватным самосознанием, поэтому изучение столь локального сюжета, как использование телефонного номера, например, в русской поэзии, может иметь некоторое значение не только для литературоведения, но и для исторической социологии и антропологии.

Подобно любому коду, телефонный номер в стихах обычно воспринимается как чужеродный элемент, словно бы написанный на другом языке и представляющий другой тип сигнификации. Как писала Лидия Гинзбург, слово в поэзии синтетично в своей основе [533]. Напротив, телефонный номер — аналитичен, конкретен. Поэтому вторжение в поэтический текст точно названного телефонного номера читатель воспринимает как «нарушение конвенций». Будучи «квазидокументом», телефонный номер, на первый взгляд, не участвует в формировании эстетической модели реальности, а указывает словно бы за пределы репрезентации, во внетекстовое социальное пространство — на конкретного человека, семью или учреждение.

Называние вымышленных или реальных номеров в стихотворении — одна из форм игры в документалистскую установку. Слово «установка» здесь понимается в том значении, которое придавал ему в 1920-е годы Виктор Шкловский, — как избранная автором модальность повествования и система расстановки смысловых акцентов, которые определяют, что именно «адекватный» читатель воспримет в качестве главного в произведении [534]. Документалистская установка — демонстрация того, что стихотворение или поэма «прямо» представляют «неотобранный», полный непредвиденных подробностей, «документальный» образ реальности [535].

В поэзии использование уникальных деталей указывает не только на «неотобранность» действительности, но и на единичность описываемого случая, который, как ни парадоксально, приобретает значимость именно в силу своей единичности.

Упоминание номера телефона в стихах — это использование квазидокумента в целях игровой документалистской установки. Когда в рамках одного текста происходит взаимодействие квазидокумента и документалистской установки, одновременно «работают» два метода обозначения конкретного индивида — социальный и эстетический. Свойством социального метода является «документность» — наделение определенного набора знаков полномочиями свидетельствовать об определенной личности. Свойством эстетического — документалистская установка, демонстрирующая способность художественного произведения говорить о единичном опыте, явным образом его не трансформируя, не синтезируя и не обобщая. Однако легко видеть, что «конкретный индивид» в этих двух случаях оказывается принципиально разным, и не только потому, что документ — принадлежность реального человека, а документалистская установка имеет дело с художественным образом. В художественном произведении «единичность» описания человека — эффект эстетически претворенного опыта переживания единичности объекта. Следовательно, и телефонный номер, упомянутый в поэзии, является образом уникального квазидокумента, он указывает не на индивида, а на возможность эстетического и этического восприятия человека как уникального, единственного, нередуцируемого к общим классификационным категориям.