Соломон Волков - История культуры Санкт-Петербурга

Но Лебедев не был создан для лидерства. Он сам называл себя одиноким волком, и любимым поэтом его был Киплинг. Хорошо знавший художника Шварц вспоминал о Лебедеве: «Ему импонировала не знатность, а сила. Как и Шкловский, и Маяковский, он веровал, что время всегда право». Лебедев не желал бороться со временем. Отказавшись некогда от нонфигуративности, он теперь предпочел не продолжать опасного плавания по бурному морю социальной сатиры. Это привело его в казавшуюся более спокойной гавань детской книги, где сотрудничество Лебедева с Маршаком произвело сенсацию.

Маршак и Лебедев выпустили в 20-е годы серию иллюстрированных детских книг, ставших классическими в своем жанре. У этих книг была, казалось бы, утилитарная задача: ввести ребенка в мир взрослых вещей, рассказать и объяснить ему, как работают столярная мастерская, водопровод или цирк, как устроена пишущая машинка или электрическая лампочка. Но эти красочные, привлекательные издания были также произведениями высокого искусства, в которых соединение отточенных, упругих, мгновенно запоминавшихся стихов Маршака и виртуозных, броских рисунков Лебедева создавало новое уникальное единство.

Каждая последующая книжка Маршака – Лебедева была праздником для читателей – и маленьких, и больших. Они выходили огромными тиражами, немедленно раскупались и переиздавались вновь и вновь, вызвав массу подражаний. В Ленинграде возникли «школа Маршака» и «школа Лебедева»: талантливые писатели и художники, работавшие в стиле своих мэтров.

Пеструю группу верных соратников Лебедева можно было постоянно видеть в легендарной ленинградской типографии «Печатный двор», выпускавшей лучшие книги для детей. «Лебедевцы» там дневали и ночевали, потому что для этих художников участие в создании макетов книг, выборе шрифтов, наборе, клишировании было таким же важным элементом их работы, как и собственно рисование. Некоторые из этих художников, вроде Евгения Чарушина или Александра Самохвалова, писали также и яркие тексты к своим восхитительным рисункам.

Многие участники «группы Лебедева» в своей области не знали соперников: Валентин Курдов прославился темпераментным изображением лошадей, а Юрий Васнецов – затейливыми вариациями на темы образов из старых русских народных картинок. Михаил Цехановский, выпустивший вместе с Маршаком знаменитую книжку «Почта», стал также одним из смелых экспериментаторов в области мультипликации. Он даже начал вместе с Шостаковичем сатирическую мультипликационную оперу. Это было в 1933 году, то есть за семь лет до появления «Фантазии» Уолта Диснея. Но власти не дали Цехановскому и Шостаковичу довести эту работу до конца, и от нее, к сожалению, сохранились только фрагменты.

Несколько особняком от лебедевского молодняка стояли старые петербуржцы Дмитрий Митрохин и Николай Тырса, чьи иллюстрации придавали ленинградской книжной продукции особую элегантность. Все вместе взятое было маленьким чудом: в Ленинграде литература для детей делалась руками высоких профессионалов, для которых качество и артистизм были важнее идеологических императивов и которые сумели поэтому добиться беспрецедентного успеха.

Это вызвало немедленную атаку в прессе из Москвы на «вредную литературную практику ленинградской группы», которая, дескать, злокозненно противопоставляет «аристократическую форму» «грубой демократии содержания». Поход против «группы Маршака – Лебедева» не ограничился словами: в 1931 году ряд ленинградских писателей и художников для детей были арестованы по ложному обвинению в «организации на основе имеющихся у них контрреволюционных убеждений» подпольной антисоветской ячейки. Среди арестованных тогда была и работавшая с Маршаком и обэриутами художница Вера Ермолаева, одна из ближайших сотрудниц Малевича.

Ермолаева всегда говорила: «Ленинград – последняя цитадель нового искусства в России». Ходившая на костылях (после падения с лошади в детстве у нее были парализованы ноги), страстная, сильная женщина с горящим энтузиазмом волевым лицом, Ермолаева собрала вокруг себя кружок преданных учеников и учениц. В области детской книги открытия и достижения Ермолаевой могли соперничать с лебедевскими.

Освобожденная после первого ареста, Ермолаева была вновь репрессирована и отправлена в лагерь в Казахстан в 1934 году, когда по Ленинграду прокатилась волна санкций в связи с убийством партийного лидера города Кирова. Ленинградский художник Стерлигов, которого везли в лагерь в одном с Ермолаевой эшелоне, вспоминал, как издевались над увечной художницей конвойные, командуя ей на ежедневных поверках: «Встать! Лечь! Встать!»

После нескольких лет лагеря, где Ермолаевой ампутировали обе ноги, ей автоматически добавили новый срок. В конце концов Ермолаеву вместе с другими заключенными погрузили, по свидетельству Стерлигова, на баржу, которую отправили в плавание по Аральскому морю. Там всех заключенных оставили на необитаемом песчаном острове. Больше о Ермолаевой никто не слышал. В Ленинграде сохранились считаные ее работы и некоторые фотографии и письма.

Для Лебедева судьба Ермолаевой была страшным ударом и предостережением. Зловещие события развивались быстро: к концу 1937 года ленинградская детская литература, достигшая под руководством Маршака и Лебедева таких неслыханных высот, была фактически разгромлена. Аресты писателей и художников следовали один за другим, но Маршака и Лебедева не посадили, хотя в прессе их группу иначе чем «диверсионной» или «контрреволюционной вредительской шайкой врагов» не называли.

Лебедев смертельно испугался. Его, как и Шостаковича, персонально атаковал советский официоз – газета «Правда», а в те дни это был почти верный сигнал неминуемого уничтожения. Жена Лебедева Ирина Кичанова вспоминала: «…страх с тех пор не покидал Лебедева. И он уходил от этого страха в город. Дома стены душили, не спасали от страха, город же он знал, как никто, и любил, как никто. И вот он с одержимостью первооткрывателя стал мне его показывать. Мы пускались в длинные экскурсии по Петроградской стороне, по Васильевскому острову, шли вдоль каналов, в Летний сад, на Неву, на Дворцовую набережную, я видела дом Пиковой дамы, место встречи Лизы и Германна, Английскую набережную… Это было странное чувство, порой мучительное. Так не любят искусство или архитектуру. Так любят чью-то душу, живую, неуловимую».

Связанные со страхом приступы отчаянной клаустрофобии были в те годы типичным явлением среди ленинградской элиты. У талантливого преуспевающего сценографа Владимира Дмитриева (в начале 20-х годов ближайшего друга Джорджа Баланчина) агенты НКВД ночью увели жену, оторвав ее от колыбелек, в которых спали дети Дмитриевых, двое семимесячных близнецов. Дмитриев рассказывал Марии Конисской, как он «провел десять лучших лет своей жизни в вечном ледяном страхе… Бывало, что он бросал работу, садился на любой поезд и ехал куда глаза глядят, потом пересаживался и ехал в другом направлении, петлял, задыхаясь от страха». Комментируя эти признания Дмитриева, за свою сценографическую работу четырежды удостоенного высшей награды страны в области культуры – Сталинской премии, Конисская грустно заключала: «Неудивительно, что в сорок пять лет у него был инфаркт и он скончался».