Соломон Волков - История культуры Санкт-Петербурга

В идеологическом плане особенно интересна параллель одной примечательной составной части петербургского мифа Бродского с некоторыми работами Баланчина. Для них обоих важна имперская тема. У Баланчина эта линия отчетливо проведена в нескольких главных балетах, преимущественно на музыку Чайковского, композитора, в творчестве которого, как мы помним, не раз звучали имперские ноты. Отождествление Петербурга с империей было типичным для русских поэтов еще в XVIII веке, и двое из них – Антиох Кантемир и Державин – были всегда особенно дороги Бродскому, для которого концепция империи стала одной из центральных. В этом смысле Бродского наряду с Мандельштамом можно назвать одним из наиболее «государственно мыслящих» русских поэтов XX века.

Для Бродского метафора империи притягательна тем, что, парадоксальным образом, в воображенной им замкнутой имперской иерархии поэт занимает центральное место наряду с императором и его наместниками. Поэт находится в оппозиции к тирану, но в четко организованном пространстве империи он неизбежно сталкивается с ним, и странным образом оба они оказываются объединены имперским ходом дел.

В программном стихотворении 1968 года «Anno Domini», посвященном Марине Басмановой, Бродский, воссоздавая некую мифологическую Римскую империю, с помощью двух или трех искусных штрихов делает опального наместника чем-то схожим с ленинградским партийным боссом Толстиковым, как раз в эти годы впавшим в немилость из-за разногласий с Кремлем, и тут же вводит щемящий автобиографический мотив, неожиданно связывающий долю поэта и тирана: «…его не хочет видеть Император, меня – мой сын и Цинтия…» По утверждению Бродского, «идея артистической богемы по-настоящему может быть реализована только в централизованном государстве, поскольку она возникает как зеркальное отражение этой централизации: чтобы сомкнуться, чтобы противостоять».

Основатель Петербурга Петр Великий представлялся Бродскому в роли первого русского космополита на фоне «безумных декораций» своей новой столицы. Для Бродского одной из главнейших заслуг Петра было его решение основать столицу у моря – но не из-за военных или экономических преимуществ, которые возникали таким образом, а из-за связанных с морем метафизических представлений о свободе, когда «движение не отграничено землей». На созданной в Петербурге литературе лежит, по мнению Бродского, «налет сознания, что все это пишется с края света, откуда-то от воды. И если можно говорить о каком-то общем пафосе, или тональности, или камертоне петербургской культуры, то это – камертон отстранения».

Эти и другие идеи Бродского, связанные с петербургским мифом, западные аудитории жадно усваивали на его многочисленных лекциях, поэтических чтениях (их только за первые полтора года жизни в Америке Бродский дал не менее 60) и в особенности после появления серии блестящих эссе поэта, посвященных родному городу ( Less Than One; A Guide to a Renamed City; In a Room and a Half ) и его певцам: Достоевскому ( The Power of the Elements ), Мандельштаму ( The Child of Civilization ) и Ахматовой ( The Keening Muse ), в конце концов собранных в сборнике под названием « Less Than One » («Меньше единицы», 1986), который получил национальную ежегодную премию США за книгу критических работ.

Очень скоро цитаты из «петербургских» эссе Бродского стали появляться в западных размышлениях о Ленинграде рядом с цитатами из «Speak, Memory» Набокова. Это означало абсорбцию интеллектуальной элитой представляемой Бродским новейшей модели петербургского мифа и связанного с этой моделью уникального образа современного Ленинграда. Типичным в этом смысле можно считать уподобление Гортензией Калишер Ленинграда «to a «decoratively bleeding heart» hanging onto Soviet political system» [85]. Отечественная и зарубежная ветви петербургского модернизма в представлении западных интеллектуалов наконец-то сомкнулись, и в этом огромная заслуга Бродского, ставшего соединительным звеном между Мандельштамом и Ахматовой, с одной стороны, и Стравинским, Набоковым и Баланчиным – с другой. В лице Бродского Запад признал витальность петербургской традиции в последней четверти XX века.

Значительным символом такого признания стало не вовсе неожиданное присуждение Бродскому в 1987 году Нобелевской премии по литературе за его стихи и эссе. В Нобелевской лекции Бродский специально подчеркнул преемственность своей работы, ее связь с великими тенями, об этом же он говорил и в многочисленных интервью того периода. Мне же Бродский поведал, что самым сильным переживанием в смысле профессионального признания стало для него известие, полученное им еще в бытность в Ленинграде, о том, что в английском издательстве «Пингвин» готовится к выходу сборник его стихов с предисловием У. X. Одена, а все последующее было уже в некотором роде «спадом». И добавил: «Жалко только, конечно, что отец с матерью до Нобельки не дожили».

Несмотря на то что к этому моменту Михаил Горбачев руководил Советским Союзом уже более двух лет, а «перестройка» и «гласность» были укоренившимися государственными лозунгами, советские власти встретили присуждение Нобелевской премии Бродскому с подозрением и даже враждебностью. В специальном секретном меморандуме, составленном КГБ для высшего советского руководства, говорилось, что эта премия «является провокационным политическим актом реакционных кругов Запада, призванным затормозить растущую симпатию мировой общественности к миролюбивой внешней политике нашей страны…».

Тут же была разработана серия контрпропагандистских акций. Конечно, теперь советские идеологи не могли позволить себе действовать столь же грубо, как во время кампании против Бродского в 1964 году, когда главный редактор «Литературной газеты» Александр Чаковский заявил в Нью-Йорке: «Бродский – это то, что у нас называется подонок, просто обыкновенный подонок». В 1987 году представитель советского Министерства иностранных дел был более дипломатичен, промямлив, что «вкусы Комитета по Нобелевским премиям иногда бывают несколько странными». Для внутреннего же потребления Москва решила, что самой эффективной политикой будет официальное молчание.

Несмотря на и вопреки этому, ленинградская интеллигенция известие о присуждении Бродскому Нобелевской премии встретила с подлинным ликованием. Этот акт сразу же был воспринят как признание и оправдание не только «тунеядца» и «подонка» Бродского, но и всей замолчанной и загубленной петербургской литературы, от Блока и Гумилева до Мандельштама и Ахматовой. В лице Бродского международная общественность как бы чествовала и возвеличивала его и других, так никогда и не отмеченных Нобелевской премией петербургских гениев.