Соломон Волков - История культуры Санкт-Петербурга

Ответа от Брежнева Бродский не получил. Если тот и прочел письмо поэта, то ему должен был показаться странным и непривычным его тон. Бродский писал Генеральному секретарю, в частности, следующее: «Мы все приговорены к одному и тому же: к смерти. Умру я, пишущий эти строки, умрете Вы, их читающий. Останутся наши дела, но и они подвергнутся разрушению. Поэтому никто не должен мешать друг другу делать его дело». В сравнении с этими философскими рассуждениями письмо Сартра в защиту Бродского демонстрирует гораздо большее понимание того, каким образом функционирует мозг советского аппаратчика. Так или иначе, Бродский уже в июне оказался в Австрии, а затем и в США, где он в итоге обосновался в Нью-Йорке.

В Ленинграде остались его пожилые больные родители, которых Бродскому уже не довелось увидеть: советские власти никогда не разрешили им поехать навестить сына в Америку, а когда они умерли, мстительно запретили Бродскому приехать на их похороны в Ленинград. Он оставил также позади 4-летнего Андрея – сына его и своенравной художницы Марины Басмановой, несчастной любви поэта, которой Бродский посвятил изданный в 1983 году беспрецедентный в русской поэзии сборник, названный им «Новые стансы к Августе»: 80 любовных, написанных в течение 20 лет, стихотворений.

Высылка на Запад лишила Бродского и прямого общения с преданными ему ленинградскими любителями поэзии, восторженное внимание, понимание и поддержка которых делали столь памятными легендарные чтения Бродского, когда он, постепенно повышая свой гипнотический гортанный голос и переходя почти на пение, повергал, как шаман, своих очарованных слушателей в трансовое состояние.

Советские власти не без основания рассчитывали на травматический эффект всех этих внезапных и жестоких разрывов. В прошлом изгнание оборвало творческую жизнь не одного русского писателя. И для Бродского это событие стало незаживающей раной. Но мучители Бродского решительно недооценили его динамизм, силу его характера и естественную космополитичность его интеллекта. Усвоенная Бродским через Ахматову акмеистическая идеология «тоски по мировой культуре» также во многом облегчила трансплантацию. Вдобавок Бродский недолго оставался на Западе лишенным русского общения.

Постепенно в Америке (большей частью в Нью-Йорке), в результате набиравшей силу советской политики по выпихиванию потенциальных смутьянов из страны, собралось значительное число новых эмигрантов из Ленинграда, многие из которых были давними знакомыми или друзьями Бродского еще с юношеских лет, среди них поэты Лев Лосев и Константин Кузьминский, писатели Сергей Довлатов и Игорь Ефимов, культурологи Борис Парамонов и Геннадий Шмаков, художники Михаил Шемякин и Игорь Тюльпанов.

Советские идеологические стратеги были уверены, что все эти творческие личности на Западе, после некоторого начального к ним интереса, быстро канут в неизвестность. Они исходили при этом из того, что старая русская эмиграция никогда не умела наладить успешного политического диалога и тем более союза с либеральными западными интеллектуалами. Чтобы быть уверенными, что этого не случится и на сей раз, советская пропаганда бесстыдно обвиняла новых эмигрантов, многие из которых были евреями, в фашистских симпатиях: «К своре недобитых фашистских холуев и уголовников тянутся за своим лакейским куском мяса и «наконец-таки» добравшиеся до желанного Запада людишки, заявлявшие еще недавно о своей приверженности идеалам чистого искусства и творческой свободы, выспренне толковавшие о своей любви к Родине… И об этих, «новейших», строчатся опусы типа «Пушкин и Бродский», ничего, кроме гадливости, не вызывающие. Предает тот, кто способен предать. Они сделали свой выбор, став на тропу измены. Из них сделали, мягко выражаясь, идеологических скоморохов».

Эффективность этого пропагандистского напора оказалась, однако, невелика. Привлекательность идеологии советского коммунизма в эти годы резко уменьшилась, и западные интеллектуалы уже не имели ничего против установления контактов с нонконформистами из России. Советским властям оставалось прибегать к грубому нажиму, с помощью которого (в Европе чаще, чем в США) иногда удавалось добиться желаемого результата. Так, Бродскому (которого советская пропаганда именовала теперь не иначе как «нахлебником западных спецслужб») аннулировали приглашение выступить на фестивале в Сполето, после того как советский посол в Италии пригрозил отменить обещанные гастроли Пермского балета.

Несмотря на подобные помехи, Бродский, с его мощным интеллектом и феноменальной эрудицией, довольно быстро стал членом американской творческой элиты, так что он имел все основания уже в 1976 году в стихотворении, обращенном к собрату-эмигранту и новому другу Михаилу Барышникову, написать:

Одна из ведущих американских либеральных интеллектуалок однажды призналась Бродскому, что тот сделал приемлемым для нее и ей подобным советский нонконформизм. Это касалось, в частности, и привезенной Бродским с собой из Ленинграда новейшей модели петербургского мифа, активным поборником которого на Западе он стал.

В этом плане Бродский как бы принял эстафету из рук трех великих представителей старого петербургского модернизма в Америке – Стравинского (всегда бывшего любимым современным композитором Бродского), Набокова (романы которого произвели на Бродского сильнейшее впечатление еще в Ленинграде) и Баланчина (с которым одно время тесно сотрудничал ближайший друг Бродского в Нью-Йорке Барышников). Бродский был однажды назван скептическим классицистом, и в этом смысле его эстетика близка эстетике этой великой «тройки». Как и они, Бродский постоянно использовал классические модели и мифологемы, но при этом ломал их, преобразуя, снижая, подвергая ироническому и трагическому преломлению и философскому комментарию. Как и в случае с ними, огромную роль в формировании эстетики Бродского сыграл петербургский пейзаж, который, по словам поэта, «классицистичен настолько, что становится как бы адекватным психическому состоянию человека, его психологическим реакциям. То есть по крайней мере автору его реакция может показаться адекватной. Это какой-то ритм, вполне осознаваемый. Даже, может быть, естественный биологический ритм».

Но, подтверждая иронически: «Я заражен нормальным классицизмом», Бродский подвергал этот естественно усвоенный им петербургский классицизм всем мыслимым искусам модернизма и экзистенциальной русской философии (его любимые мыслители – Николай Бердяев и Лев Шестов), играя с категориями времени, пространства и исторической дискретности. В этом он также следовал традиции Стравинского, Набокова и Баланчина. Бродский постоянно экспериментирует, максимально усложняя строение строф, невероятно растягивая или резко сужая длину строк, часто используя нарочито громоздкие и запутанные архаические языковые конструкции, вводя необычно звучащие экзотические рифмы, изломанный ритм (иногда ориентирующийся на музыкальные образцы), играя изысканными каламбурами. Бродский владеет этим небывало богатым арсеналом технических средств с той же легкостью, как и его прославленные своей виртуозностью великие русские предшественники.