Наум Вайман - Преображения Мандельштама [litres]

Второе стихотворение триптиха – о Москве во время грозы. Но какие эпитеты у дождя: ливень «расхаживает с длинной плеткой ручьевой»,

Земля «угодливо поката», будто гнет спину 341, градины скачут «с рабским потом, конским топом» (сплошное рабство), а мотив «брат на брата» повторяется и в третьем стихотворении:

В третьем стихотворении, посвященном Клычкову, мотивы рабства и собственного онемения повторяются и усиливаются.

Все в этом краю страшно, и все не по сердцу.

Михаил Лотман пишет в своей книге «Мандельштам и Пастернак»:

…из достойных хотя бы поименования оставлены лишь Державин с его татарщиной и ухмыляющийся Языков (в первоначальном варианте в эту компанию входил и Некрасов), остальные же – так, «народец мелкий». <���…> Центральное для «Стихов о русской поэзии» противопоставление структурирующей твердости и обволакивающей ее, стремящейся ее поглотить аморфности было со всей определенностью заявлено уже в эссе «Петр Чаадаев» (1914)…

И дальше Лотман цитирует эссе Мандельштама «Петр Чаадаев», написанное в 1914 году, где поэт восхищен независимостью русского мыслителя и солидарен с ним и с его мыслями о побеге из «бесформенного рая» русского мышления:

Начертав прекрасные слова: «истина дороже родины», Чаадаев не раскрыл их вещего смысла. Но разве не удивительное зрелище эта «истина», которая со всех сторон, как неким хаосом, окружена чуждой и странной «родиной»? Мысль Чаадаева – строгий перпендикуляр, восставленный к традиционному русскому мышлению. Он бежал, как чумы, этого бесформенного рая.

И после «Стихов о русской поэзии» Мандельштаму «хочется уйти из нашей речи». Потому что все, что написано порусски, написано на песке и занесет аравийским ураганом. И ему, потомку царей и патриархов, пришло время исхода из Египта, прочь от вязкого рабства Великой Империи 342.

Это из стихотворения «Квартира тиха, как бумага», написанного перед «Восьмистишиями» (осень 1933 года), стихотворения о том, что «пески египетские» уже засасывают, засасывает рабство.

Повторяется мотив палачей в сочетании с книгами в «Стихах о русской поэзии» («На углах читают книги/С самоваром палачи»)…

Но почему «за семьдесят лет начинать», ведь Мандельштаму только сорок два? А потому что за семьдесят было Аврааму, когда он был на середине пути из тоталитарного Шумера в Страну Обетованную ( Авраму было 75 лет, когда вышел из Харрана . Быт.12:4 ). И «пора сапогами стучать» – это призыв к Исходу, обращенный к самому себе.

Не случайно Мандельштам припомнил в этом стихотворении и Некрасова (идеальная компания Державину, Языкову и Клычкову):

Дело не только в том, что Некрасов, поэт‐бытописатель – самый презренный для Мандельштама вид «изобразителей» («какой‐нибудь изобразитель, чесатель колхозного льна…»), здесь речь и о Некрасове – ненавистнике евреев, из тех самых братьев‐поэтов, продавших Иосифа, из‐за коих у него и тоска египетская, чьей ненавистью отравлен его хлеб и выпит воздух. А брат‐поэт Некрасов был так щедр на злобные намеки насчет жидов‐кровососов, что в пору уже не только видеть себя проданным в Египет, но и прибитым‐распятым этими смертельными «поэтическими» гвоздями:

Куда же «уйти из нашей речи»? 344В немецкую («К немецкой речи»), где, как полагал на тот момент Мандельштам, «торжествует свобода и крепость»? «Поучимся ж серьезности и чести/На западе, у чуждого семейства». М. Лотман считает, что

стихотворение написано от лица слова, желающего освободиться от своего воплощения в русской речи, чтобы (пере) воплотиться в речи немецкой.

А, может быть, – в итальянскую: «О, если б распахнуть, да как нельзя скорее,//На Адриатику широкое окно» («Ариост»)?

Но за эти «беззаконные восторги лихая плата стережет» звуколюба.

И в наказанье за гордыню, неисправимый звуколюб, Получишь уксусную губку ты для изменнических уст.

То есть опять же – Распятие 345.

Здесь перекресток отчаяния, совсем уж непереносимо становится русское житье‐бытье, да как же он попал в эту карусель, где «белок кровавый белки//Крутят в страшном колесе», и «Мы живем, под собою не чуя страны»,//Наши речи за десять шагов не слышны», где читают пайковые книги и ловят пеньковые речи?

Зреет исход. Исход – это смерть и преображение, это метаморфоза.

«Восьмистишия» – стихи мировоззренческого и жизненного итога. Общепринято мнение (заданное Н.Я. Мандельштам), что цикл сопряжен с «Ламарком» и стихами на смерть Андрея Белого 346. В «Ламарке» Мандельштам со своим провожатым, фехтовальщиком за честь природы, спускается по его «лестнице видов» к «низшим формам органического бытия», подобно Данте с Вергилием в преисподнюю 347. Мне представляется, что для Мандельштама это стихотворение – метафора его погружения в гущу русского народа, перепаханного революцией и гражданской войной, в провал, наполненный кольчецами и усоногими, спуск до последней ступени, до моллюсков, до исчезновения.