Наум Вайман - Преображения Мандельштама [litres]

Схема взаимоотношения с вождем, воплощающим страну, народ и язык, закрепленная в «Сохрани мою речь» (ты мне – речь, а я буду стеречь: «художник береги и охраняй бойца»), повторяется и в «Стансах» 1935 года, и в других стихах тридцатых годов, обращенных к Сталину. В «Стансах», принимая «все», поэт расхваливает свой вклад в общее дело – поэтическое мастерство: «как Слово о Полку струна моя туга», обещает «работать речь, не слушаясь – сам‐друг», ведь приобщение к чужой стране возможно только через язык, речь, другого пути не дано – Мандельштам слишком хорошо знает, что он «отщепенец в народной семье». «Сам‐друг» означает вдвоем. Но с кем, с каким помощником и другом он собирается вершить эту великую работу славословия новых времен? Ответ может быть только один – со Сталиным, отцом не только народов, но и советского языкознания. В одном из черновых фрагментов «Четвертой прозы» (1930 г.) Мандельштам пишет:

Кто же, братишки, по‐вашему, больше филолог: Сталин, который проводит генеральную линию, большевики, которые друг друга мучают из‐за каждой буквочки, заставляют отрекаться до десятых петухов, – или Митька Благой 490… По‐моему – Сталин. По‐моему – Ленин. Я люблю их язык. Он мой язык.

И он верит в «ответный жест»:

Здесь и благодарность за помощь в приобщении к жизни страны, рождающем новые вдохновения и обновление мастерства.

Скажут: а где же тут жертвенность? Либо человек все принимает и тем самым как бы освобождается от груза прошлого, получает прописку в будущем, либо он идет на вынужденную демонстрацию преданности – и тогда это жертва на алтарь унижения, и нет тут ничего от святого распятия.

Конечно, Мандельштам не Иисус Христос, хотя и любит сравнивать свой раздрай с крестными муками; и в линии поведения «я извиняюсь, но в душе ничуть не изменяюсь» есть какая‐то клоунада, но всем этим литературным коллизиям и «идейным сюжетам» суждено трагически воплотиться в жизнь… А все потому, что изначально выбор Мандельштама ведет его не к примирению с самим собой, а к внутреннему конфликту, причем «на разрыв аорты». Причастность к окружающему миру означает разрыв мира внутреннего.

Интересно, что при этом Мандельштам не тешит себя иллюзиями, он «помнит всё», и не отводит взгляда от приговоров и казней 492. Называя своего отца и учителя «палачом», он тем самым декларирует и свою готовность участвовать в казнях.

Год был на дворе 1935, в гитлеровской Германии ввели смертную казнь через отрубание головы 493. Но «садовник и палач» – не Гитлер (расчетливая двусмыслица – пустить преследователя по ложному следу), а Сталин. Ирина Месс‐Бейер, Д.Г. Лахути и Лев Городецкий в его статье «Россия, Кама, Лорелея» убедительно доказывают эту версию. Так Д.Г. Лахути, рассмотрев публикации нацистской прессы и мемуары сподвижников фашистского диктатора, не нашел ни сравнений Гитлера с садовником, ни указаний на его занятия садоводством. В то же время И. Месс‐Бейер приводит много примеров сравнения Сталина с садовником: «такое сравнение было в СССР трафаретным: “Есть великий садовник у нас”; “Он – как садовник у древа бессмертья”; “ И он склоняется к детям, как мудрый садовник к цветам” (цитаты из стихотворений А. Чахикова, Т. Табидзе и В. Гаприндашвили из сборника «Стихи о Сталине» 1936 года). “Людей надо заботливо и внимательно выращивать, как садовник выращивает облюбованное плодовое дерево”, – эти слова Сталина, сказанные им на встрече с металлургами в Кремле накануне 1935 года, цитировали все ведущие газеты, через месяц «эти замечательные слова» повторил Молотов в докладе на седьмом съезде Советов, еще через месяц их вновь повторила «Правда». Один из самых ярких примеров такого сравнения – стихотворение «Садовник» В.Лебедева‐Кумача (1938):

Л. Городецкий подкрепляет эту версию подробным и остроумным разбором фразы «лиловым гребнем Лорелеи».

Соглашусь с выводом Генриха Киршбаума в его книге «”Валгаллы белое вино”. Немецкая тема в поэзии Мандельштама»: «в образе Лорелеи для Мандельштама важен прежде всего мотив губительного, искусительного зова, зазывания, заманивания» 495.

Если вернуться к одному из центральных стихотворений Мандельштама «Декабрист», написанному в июне 1917 года, где «Лорелея» возникает у Мандельштама впервые 496, то и здесь ее появление должно подчеркнуть легендарную коллизию: за искусом (в нашем случае искушение вольностью, революцией, если угодно) неизбежно следует гибель. Поскольку «жертвы не хотят слепые небеса: вернее труд и постоянство».

Приведу еще одно справедливое высказывание Г. Киршбаума 497: «в русской поэтической и переводческой традиции образ Лoрелеи – гейневского происхождения». Из «классических» переводов отмечают перевод А. Блока (1909) и Маршака, мне нравился перевод Вильгельма Левика (кроме последних двух строк), но Зеев Бариль подсказал мне перевод Льва Мея, пожалуй, действительно наилучший: