Наум Вайман - Преображения Мандельштама [litres]

Говорят, что крутой, скалистый берег Рейна в тех местах напоминает гигантский гребень…

Лорелея со своим гребнем (неразлучная пара) появляется и в «Египетской марке». Идет рассказ о самосуде толпы: когото ведут топить в Фонтанке. Герой повести Парнок (похожий на Мандельштама, как две капли воды), видимо, обеспокоенный и своей участью («больше всего на свете он боялся навлечь на себя немилость толпы»), мечется, пытаясь куда‐то «сообщить», позвать на помощь какую‐то «власть» («…он звонил из аптеки, звонил в милицию, звонил правительству – исчезнувшему, уснувшему, как окунь, государству. С тем же успехом он мог бы звонить к Прозерпине»). И вот, когда жертву подводят к реке, знаком смерти, напоминанием о ней является Лорелея: «Вот и Фонтанка – Ундина 498барахольщиков и голодных студентов с длинными сальными патлами, Лорелея вареных раков, играющая на гребенке с недостающими зубьями…» Фонтанка – река имперская, между Невой и Фонтанкой располагалось сердце императорского Петербурга. И она названа Лорелеей «вареных раков», то есть, все, некогда прельщенные этой имперской красой, уже сварены. И Парнок, обеспокоенный убиением неизвестного гражданина, передает нам тревогу Мандельштама за свою судьбу. Россия, как соблазн, и Фонтанка, как Лета…

И в легенде, и в стихах Гейне, и у Мандельштама Лорелея неразлучна со своим гребнем, а поскольку она несет смерть, то гребень – ее оружие, орудие казни (и расположено в районе шеи) 499… А лиловый цвет – один из оттенков красного. Многие исследователи полагают, что поэт таким образом закодировал кровь…

Я завел речь о Лорелее, поскольку образ этот, образ искушения, ведущего к гибели, кажется мне глубинно важным для Мандельштама, связанным со схемой его судьбы, начертанной в «Сохрани» и других стихах, о коих идет речь. Не углубляясь в разъяснения, замечу на полях (нота Бене), что если для Гейне Лорелея – это Германия, то для Мандельштама – Россия. Для обоих поэтов – образ соблазна чужой культуры. И в наказанье за гордыню, неисправимый звуколюб, получишь уксусную губку ты для изменнических уст. А вот не искушай чужих наречий…

Многие граждане писали Сталину личные письма как отцу родному, но Мандельштам воспитал в себе некое ощущение интимной близости к вождю как к собеседнику, другу, чуть ли не близнецу‐Иосифу. В «Оде» он не только рифмует «близнеца» и «отца» но и превращает их в одно лицо:

«Какого не скажу» – поэт имеет в виду Сталина, но говорить об этом прямо не хочет – вдруг отцу не понравится. Но эта воображаемая близость дает возможность рассмотреть, как «бегут, играя, хмурые морщинки»… Бродский говорит:

после «Оды», будь я Сталин, я бы Мандельштама тотчас зарезал. Потому что я бы понял, что он в меня вошел, вселился. И это самое страшное, сногсшибательное. <���…> Там указывается на близость царя и поэта. Мандельштам использует тот факт, что они со Сталиным все‐таки тезки… 500

В стихотворении «Средь народного шума и спеха» рисуется образ народной жизни буквально «под Сталиным»:

Конечно, это брови Сталина, глядящие с портретов на каждой стене, он и веха народной жизни, и ее пахан, и пахарь («Он эхо и привет, он веха, нет – лемех…» 501).

И вот, через голову этой огромной страны и ее народа, поэт «выходит» напрямую, как к другу и родне, к вождю‐отцу:

Эта иллюзия близости к вождю питалась еще и тем, что Мандельштам считал себя поэтом исторического масштаба, что дает ему право стоять рядом с вождем не только как свидетель эпохи, но и как ее творец: «Я говорю с эпохою…» 502

В «Стансах» 1937 года, обращенных к Сталину («Дорога к Сталину – не сказка»), обыгрывается тот же мотив приятия действительности казней ради приобщения к новому миру и сохранения речи:

Была ли сделка с вождем – «сделкой с совестью»? А вот и нет, бери выше! Тут совесть совсем отброшена («на честь и имя наплевать» 503), она не нужна в этой новой огромности, ее надо выкорчевать. Какая совесть, когда мы идем в ногу со временем! «Путь к Сталину» отпускает всяк грех.

Отныне поэт очевидец и участник, он учится у отца «к себе не знать пощады». Главное, «Чтоб ладилась моя работа/ и крепла – на борьбу с врагом».

В другом стихотворении 1937 года, тоже «сталинском» («Будет будить разум и жизнь Сталин»), начало связано с теми же «врагами»: «Если б меня наши враги взяли»… И вместе с мотивом «врагов» звучит и мотив совместной обороны: «Художник, береги и охраняй бойца»; «И мы его обороним», как и в стихотворении «Обороняет сон мою донскую сонь» – одном из черновых фрагментов «Оды»:

Мы видим, что мотив моральной капитуляции перед «историей» и Сталиным как ее воплощением, характерен не только для периода «Оды», но и для стихов начала и середины 30‐х годов: «За гремучую доблесть», «Сохрани», «Канцоны», «Стансов». А в «Оде» и в других поздних стихах поэт даже повышает статус вождя: правитель он уже не земной и преходящий, а вневременный, почти божественный. Говорится о его «моложавом тысячелетии», когда «смерть уснет, как днем сова»:

И в «Оде» поэт, скромничая до уничижения, уже и не притязает на высокую дружбу: «Пусть недостоин я еще иметь друзей»…

Царь и поэт – роковой конфликт: оба обладают сакральной властью, едва ли не равной. Для Пушкина поэт – царственный жрец: