Наум Вайман - Преображения Мандельштама [litres]

См. разбор этих стихотворений в моей книге «Черное солнце Манндельштама», М, Аграф, 2013.

«Сюда вошло ряд восьмистиший, написанных в ноябре 33 года, одно восьмистишие, отколовшееся от стихов на смерть Андрея Белого, и одно – остаток от «Ламарка»« (Н.Я. Мандельштам, «Третья книга»).

«В обратном, нисходящем движении с Ламарком по лестнице живых существ есть величие Данта. Низшие формы органического бытия – ад для человека». («Путешествие в Армению»).

«Я уже писала, что этими стихами О.М. отпевал не только Белого, но и себя и даже, сказал мне об этом: он ведь предчувствовал, как его бросят в яму без всякого поминального слова» (Н. Мандельштам «Вторая книга»).

А. Бергсон, «Творческая эволюция».

Там же.

«Разговор о Данте».

Там же.

А. Бергсон, «Творческая эволюция».

Пряжа, веретено, гадание, судьба – повторяющиеся образы у Мандельштама, взять хотя бы стихотворение «Tristia». Все они говорят о том, что поэт видел мир, как организм, нечто живущее во времени, а не как геометрический чертеж механизма, над которым время не властно.

Как пишет Иосиф Йерушалми в книге «Захор (Помни): еврейская история и еврейская память»: «В корне историографии древнего Израиля лежало убеждение, что история есть теофания». («Мосты культуры», Москва, 2004 стр. 14).

Бергсон, «Материя и память».

Бергсон, «Введение в метафизику».

«Любимая,– молвы слащавой…» (1931).

«Это какая улица…» (1935).

Городецкий Лев, «Текст и мир на листе Мёбиуса языковая геометрия Осипа Мандельштама versus еврейская цивилизация»? М, Таргум, 2008, стр. 50. Там же: «В тексте «Литературный стиль Дарвина» М формирует нечто вроде теоретической базы для этой своей психологической, поведенческой и творческой установке: «Я имею в виду закон гетерогенности , который побуждает художника соединять в один ряд по возможности разнокачественные звуки, разноприродные понятия и отчужденные друг от друга образы…»

Целан – поэт, «столкнувшийся» с Мандельштамом, получивший от него «послание», брат по крови и судьбе, тоже скрещивал языки.

«Ода» (1937).

«Грифельная ода».

«Рояль» (1931).

Стихотворение 1936 года.

«Конь лежит в пыли и храпит в мыле,/ Но крутой поворот его шеи/ Еще сохраняет воспоминание о беге»; «Человеческие губы, которым больше нечего сказать,/ Сохраняют форму последнего сказанного слова» (из стихотворения «Нашедший подкову», 1923) – тиражирование идеи Бергсона о материи, как застывающем духе.

«Стихи памяти Андрея Белого» (1934).

«Да, я лежу в земле, губами шевеля,/Но то, что я скажу, заучит каждый школьник» (1935). Раввинский авторитет 17 века рабби Йом Тов Липман Геллер писал о религиозных авторитетах прошлого: «Пусть же их уста говорят в их могилах и пусть их слова станут лестницей, по которой наши молитвы взойдут на небеса» (Йерушалми, «Захор», стр. 56).

Фрагменты ранних греческих философов. М., 1989. Часть 1, стр. 180.

Там же, стр. 190.

Не зря Нильс Бор бросил ему: «Эйнштейн, не указывай Богу, что ему делать».

Иосиф Йерушалми, «Захор», стр. 14.

И поэтому можно сказать «время – вперед!», но нельзя сказать «пространство – вперед!».

Вяч. Иванов и М. Гершензон, «Переписка из двух углов».

«На каждом месте,– опять повторяю и свидетельствую, – Вефиль и лестница Иакова, – в каждом центре любого горизонта. Это путь свободы истинной и творчески‐действенной; но пуста свобода, украденная забвением. И не помнящие родства – беглые рабы или вольноотпущенники, а не свободно‐рожденные. Культура – культ предков, и, конечно, – она смутно сознает это даже теперь, – воскрешение отцов» (Вяч. Иванов, письмо №11).

Все цитаты на странице из «Разговора о Данте».

Стоики считали, что материя возникает из Бога‐огня вследствие уменьшения его напряжения, что полностью соответствует каббалистическому понятию «цимцум», Божественному «сокращению», в результате которого создан мир…

Тот же мотив в «Грифельной оде» («несет горящий мел и грифель кормит»).

«Путешествие в Армению».

Там же.

Бергсон, «Творческая эволюция».

«Меганом» (1917).

М. Гершензон, «Судьбы еврейского народа» (1922).

С.Я. Сендерович, «Фигура сокрытия», М, Языки славянских культур, 2012.

Д. Фролов, «Мандельштам и мусульманский Восток», сборник «Сохрани мою речь…» 4/2, М, 2008, стр. 427–428.

Там же. (Текст Розанова из книги «Религия и культура», 1899, глава «Нечто из седой древности»). У Розанова подобное сравнение имеют и сексуальный подтекст.

В.В. Розанов, «О Сладчайшем Иисусе и горьких плодах мира».

В его «личной» метаморфозе есть и национальный оттенок, т. е. приобщение к общенациональному преображению, оно шло параллельно (возвращение в Сион) и совпало со сроками жизни поэта.

И. Бабель, «Как это делалось в Одессе».

«Воздушно‐каменный театр времен растущих/Встал на ноги, и все хотят увидеть всех —/ Рожденных, гибельных и смерти не имущих». («Где связанный и пригвожденный стон?..» 1937)

«обрести “в качестве настоящего все прошлое человечества”… “оживить” умершую уже жизнь, “пережить ее заново”, “возродить ее для сегодняшнего дня”» (В. Дильтей, цитирую по книге П.П. Гайденко «Время Длительность Вечность»).

«Я скажу это начерно, шопотом…» (1937).

Вяч. Иванов, Cor Ardens, «Созвездие Орла».

Вяч. Иванов и Михаил Гершензон «Переписка из двух углов». Любопытно (и это – тема, достойная отдельного рассмотрения), что в результате спора о сути культуры, в коем Иванов придерживается «иудейского» подхода памяти‐становления («Я – семя»), а Гершензон поначалу хочет сбросить с себя «как досадное бремя, как слишком тяжелая, слишком душная одежда, все умственные достояния человечества, все накопленное веками и закрепленное богатство постижений, знаний и ценностей». Но по ходу разговора к Гершензону приходит понимание, что он хочет сбросить себя бремя именно русской, языческой по сути, культуры: «Я говорю Перуну: ты деревянный идол, не Бог; <���…> вы же стараетесь уверить меня, что этот истукан‐символ моего же Божества, и что стоит мне только постигнуть его знаменование, он вполне заменит мне Бога… но его вид так страшен и противен моему чувству, что я не могу совладать с собою. Я помню все жертвы, которые мы ему приносили, и думаю о тех, которые мне изо дня в день придется еще приносить ему по указанию его жрецов, – тяжелые, кровавые жертвы! Нет, нет! Это не Бог!» Вяч. Иванов прекрасно понимает, откуда ветер дует, и открывает Гершензону его собственные карты: ««Добрый путь в землю обетованную»– хочется крикнуть вам вслед, ибо вы сами об ней упоминаете, и грезится вам, конечно, она, – ее гроздия и смоковницы <���…> И не отдадите вы своей кочевой непоседливости <���…> за мясные котлы Египта, и его храмы, пирамиды и мумии, и всю мудрость, и все посвящения египетские. Вы вкусили от этой мудрости, от этих посвящений, как Моисей, и хотели бы все забыть; ненавистен вам Египет, – опротивела мумийная «культура»… Опять обелиск, опять пирамида! <���…> чресла ваши препоясаны, и горящий взор мерит горизонты пустыни: «только, прежде всего, прочь отсюда, вон из Египта!» В результате Вяч. Иванов провоцирует Гершензона на откровенность, под коей мог бы «расписаться» и Мандельштам: «Я живу странно, двойственной жизнью. С детства приобщенный к европейской культуре, я глубоко впитал в себя ее дух и не только совершенно освоился с нею, но и люблю искренно многое в ней, – люблю науку, искусства, поэзию, Пушкина. Я как свой вращаюсь в культурной семье, оживленно беседую с друзьями и встречными на культурные темы, и действительно интересуюсь этими темами. Тут я с вами; у нас общий культ духовного служения на культурном торжище, общие навыки и общий язык. Такова моя дневная жизнь. Но в глубине сознания я живу иначе. Уже много лет настойчиво и неумолчно звучит мне оттуда тайный голос: не то, не то! Какая‐то другая воля во мне с тоскою отвращается от культуры, от всего, что делается и говорится вокруг. Ей скучно и не нужно все это, как борьба призраков, мятущихся в пустоте; она знает иной мир, предвидит иную жизнь <���…> Я живу, подобно чужеземцу, освоившемуся в чужой стране; любим туземцами, и сам их люблю, ревностно тружусь для их блага, болею их болью и радуюсь их радостью, но и знаю себя чужим, тайно грущу о полях моей родины, о ее иной весне, о запахе ее цветов и говоре ее женщин. Где моя родина? Я не увижу ее, умру на чужбине. Минутами я так страстно тоскую о ней! <���…> Вы, мой друг, – в родном краю; ваше сердце здесь же, где ваш дом, ваше небо – над этой землею. Ваш дух не раздвоен, и эта цельность чарует меня… И потому я думаю, что в доме Отца нам с вами приуготовлена одна обитель, хотя здесь, на земле мы сидим упрямо каждый в своем углу и спорим из‐за культуры…» Двурушник я, с двойной душой…