Евгений Костин - Шолохов: эстетика и мировоззрение [litres]

Ведь феномен русской литературы XIX века и лучших ее авторов заключен в изначальной завернутости на метафизические, отвлеченные вещи – « мертвые души, лишние люди, маленькие люди, униженные и оскорбленные, пропащие люди, сладострастники, растлители, новые люди, пророки и бесы, устроители мирового счастья и звери в облике человека ». Этот библейский ряд героев русской литературы совершенно не случаен, он опирается на возможности, какие ей предоставляли базовые ценности этой культуры, – язык, определенный набор религиозных и духовных представлений о самых главных сущностях жизни человека.

Приведем из редко цитируемой книги Стефана Цвейга о Достоевском несколько характерных фраз, которые подтверждают наши рассуждения о глубинном (и разнонаправленном) распределении смыслов и содержания в западной и русской культурах. Нам приводилось в других своих книгах ссылаться на мнения Мериме, Золя, Мопассана, братьев Гонкуров, Вогюэ, Брандеса и многих других в отношении русской литературы и культуры. Цвейг находился както в стороне. Вот какими восклицаниями полнится его книга: «Мы рассчитываем найти законченное произведение, поэта, но открываем безграничность, целое мироздание. Слишком далеко уносит в беспредельность его мысль. Достоевский – ничто, пока он не воспринят внутренним миром.

Только там, в самых тайных, в вечных и неизменных глубинах нашего бытия, где сплетаются все корни, можем мы надеяться отыскать связь с Достоевским. И как мало в этом мире от нашего мира. К потрясенному сердцу подкрадывается предостерегающее предчувствие: здесь нельзя оставаться навсегда; надо вернуться в наш более теплый, более уютный, но в то же время более тесный мир.

Между смертью и безумием, между мечтой и жгуче отчетливой действительностью стоит его мир. Каждая освещаемая им поверхность отражает бесконечность. Первое впечатление от Достоевского – ужас… Ветхозаветной, героической и вовсе не современной, не буржуазной представляется судьба Достоевского. Вечно он должен бороться с ангелом, как Иаков, восставать против Бога и вечно смиряться, как Иов» [3, 73-184].

И подобных высказываний не счесть в книге немецкого писателя. И у него, как у других замечательных представителей западной культуры, присутствует это ясно ощущаемое ими самими известное непонимание сути и смысла русского , невозможность его постичь, исходя из опыта их собственной культуры, а также из сложившихся представлений, какой должна быть литература и ее герои. Аналогичный процесс недопонимания происходит и со стороны русской культуры по отношению к западной, а уж появление таких фигур, как В. Набоков, который пристроился сразу к двум литературам – русской и англоязычной, вообще является исключением из правил, которые попытался также нарушить И. Бродский.

Так что процесс асинхронизации культурных процессов характерен для обеих сторон – как восточной, так и западной; он в малой степени зависит от политических систем и формы государственности, он все же связан с фундаментальными, глубинными чертами различий в эпистемологии и ментальности, усиленных также различными по форме и содержанию конструируемых на этой базе сложных мыслительных концепций и теорий – от естественно-научных до социальных и исторических. Вернемся к литературе.

Герой русской литературы, не успев быть созданным, выписанным его автором, с приобретением конкретного лица, биографии, имени и фамилии (которые как нигде в мире были «говорящими»), тут же попадал в какой-то иной, более высокий регистр своего состояния. Природа метаморфозы персонажа русской литературы, поднимавшей и включавшей его в иные, вовсе не литературные разряды, не так проста, как вначале кажется. Естественно, существует общий фон литературных эпох, который носит универсальный характер – просвещение, сентиментализм, романтизм, реализм и пр. Это позволяет делать отсылки и проводить параллели с европейскими литераторами – «отверженные», к примеру, у Гюго. В определенном отношении существует универсальная типологичность культур и литератур европейской цивилизации (мегацивилизации), которая позволяет сопоставлять и сравнивать литературные тексты от Франции до России.

Но герой русской литературы, несмотря на свою похожесть и близость к аналогичным персонажам европейской словесности все же нес в себе и иное начало. Одним из важнейших оснований для дальнейшего эстетического оформления героя писателем выступает некий общий для всех русских литературных персонажей материал, который, во-первых, был угнезден в самом языке и возникающем через него особым взглядом на человека, а, во-вторых, через этого героя пробивалась и реализовывала себя какая-то совсем неприличная с точки зрения литературной эстетики метафизическая назидательность и универсальность.

Вот, кажется, рассказ ни о чем – «Старосветские помещики» Гоголя, повествование о самой обыкновенной жизни самых обыкновенных людей, а по сути, как вспоминал об этом, умирая, Михаил Афанасьевич Булгаков, имея в виду себя (Мастера) и свою жену Елену Сергеевну (Маргариту): «Думал, что это смешно, а выходит, что Филимон и Бавкида – это и есть главное в жизни».

Резкое, стремительное возвышение в ходе повествования героя русской литературы, перерастание им своих рамок, конечно, не могло не раздражать западную гуманитарную мысль, зато точно отражало духовно-практическую сторону русского сознания: ничего в человеке не может быть простого и легко объяснимого. Человек (персонаж) больше и сложнее, что о нем думают другие люди и даже создавший его автор.

Мы говорим сейчас для простоты о прозаическом нарративе, но любой другой литературный род и жанр подвергались ровно такой же трансформации: «Горе от ума», «Медный всадник», «Борис Годунов», стихи Тютчева, Пушкина, Лермонтова и так далее по всему реестру русской литературы с большим или меньшим, но отклонением от нормы, привычных правил.

Поэтому парад героев русской словесности – это не просто паноптикум смешения жанров, стилей, способов описания человека, но потребность в попытке приблизиться к самому творцу в воссоздании такого своего подобия, через которое будет просвечивать его божественная бессмертная сущность.

Мировые проблемы космического разворота интересуют эту литературу, без этого и нет ее по существу. Каждый из писателей мыслит себя прямым представителем вечного начала на земле и раздает своим героям такие функции и свойства, по наличию которых им только и стоит, за небольшим исключением, отправляться, или в ад или рай. Из последних приключений русской литературы стоит упомянуть финальный роман Леонида Леонова «Пирамида», в котором уже прямо ангелы действуют в виде реальных героев. Вот тот самый предел, к которому всегда стремилась русская литература и получала в ответ поколения читателей, которые мыслили литературу именно что катехизисом, сводом нравственных правил, неким вариантом Евангелия и т.д.