Евгений Костин - Шолохов: эстетика и мировоззрение [litres]

Страх и безнадежность – это первая реакция, совершенно естественная и понятная для культурной ситуации, какая не была принята Шолоховым. Его человеческая и художественная смелость изумляют. Увидеть, взять и объяснить увиденное им бытие – в то время становления новой российской империи советского разлива это сделал исключительно и именно он. Не было другого художника, кроме него, Шолохова.

Яснее всего и радикальнее все это сопоставление и соображение возникает тогда, когда мы сближаем вершины прежней русской литературы и Шолохова. Приведем только одну параллель – классический пример из Толстого – Андрей Болконский и дуб и восприятие природы шолоховскими героями – к примеру, Аксинья после выздоровления от тифа. У Толстого герой дан в прямом параллелизме с миром природы (дубом), но его внутренняя жизнь, духовный процесс находятся вне воздействия «дуба». Только встретившись с Наташей, услышав ее пение, ее чистые, восторженные слова о жизни, герой Толстого заключает для себя: жизнь не кончена, стало быть, надо жить дальше и делать то-то и то-то. Природный великан – дуб выступает для героя определенного рода символом, толчком для дальнейших изменений в его внутреннем состоянии, и он вовсе не намерен напрямую увязывать природное явление и свое человеческое естество.

Для Аксиньи нет подобной логизации, она вне ее, она полностью растворена в мире природы, автор за нее формулирует ее состояние, но также без жесткой причинно-следственной связи. Суждение о героине производится внутри самого описания, оно носит синтетический характер. Жесткое противопоставление субъекта и объекта в дискурсе толстовского (достоевского) типа, и это родовой, принципиальный признак искусства (литературы) нового времени – у Шолохова сменяется синтетическим соединением субъекта и объекта. Шолохов, по сути, порождает новый художественно-философский дискурс, в котором изменены прежние принципы соединения предмета изображения и постигающего субъекта.

Шолохов был дан не только русской литературе (культуре), он был дан самой русской жизни как известного рода ключ, код к разгадке самых головокружительных зигзагов русской истории ХХ века. Читая, перечитывая его книги, необходимо стараться не отступиться от той правды, которая вся, без остатка, проявилась у него в передаче судеб своего народа, лучших людей из него.

Не случайно Шолохов является трагическим и философом и художником; у него просто-напросто не было другого выбора: содержание жизни, какое он воспроизводил, могло быть адекватно взято и понято только через субстанцию трагического. Шолохов расчищал и структурировал действительность в тот самый момент, когда сама эта историческая «магма» народной воли и не знала, куда она повернет и что с нею будет.

И вот художник, гений, смелой рукой сдирает с поверхности разнообразных представлений о том, что такое русская жизнь после революции и гражданской войны, лишнее и никчемное – и видит обнаженную плоть своего народа, незатянувшиеся раны, текущую кровь. Что он должен был предложить своему народу в качестве художественного ответа? Какую-либо фантазию, словесные припрыгивания в духе многочисленных лубково-пропагандистских явлений советской литературы того времени? А что тогда с восприятием народа, узнает ли он себя в этих фокусах, словесных экспериментах?

То, что сделал Шолохов, не имеет словесного выражения и не претендует ни на какую особую художественную оценку. Он снял отпечаток действительности с сетчатки глаз своего народа.

Мы можем, как угодно с этим спорить, сопротивляться ему, полемизировать, но все это будет впустую. Рассмотренный и – одновременно – понятый им народ в его трагедии и недоумении: что же с ним сделалось в этом веке? – не отменить никакими соображениями и формулами.

Быть или не быть народу – во многом регулируется и объясняется тем, что за этим народом стоит. Сохранение русского народа, которое, так или иначе, произошло в советскую эпоху и проявило себя в Отечественную войну, не в последнюю очередь связано с тем, как самому народу дал самопонимание его главный художник этого периода – Шолохов.

Он увидел и сказал, что народ, который может из себя произвести таких героев, как Григорий Мелехов, как Андрей Соколов, не может быть обречен на уничтожение, не может просто-напросто исчезнуть из общей картины человечества.

Даже подумать об этом было тяжело, и к этому не приблизилась никакая ни философская, ни историческая мысль советской эпохи. Художественно же было совершенно понятно – все вокруг да около . Главные же мысли старались аккумулировать немногие авторы – Мандельштам, Пастернак, Платонов, Твардовский, но , прежде всего, Шолохов.

Вообразим себе задачу, какую перед собой поставил Шолохов. (А то, что он ее поставил, понятно по тому, с какой энергией и глубиной он создавал «Тихий Дон» и первую книгу «Поднятой целины»). С твоей страной, твоим народом происходят события, примера которым нет в истории мировой цивилизации – не существует никаких сравнений. Аналогий, подобий – нет. Ни Возрождение, ни Просвещение, ни буржуазная революция, ни крестьянский бунт, ни старая культурная революция – ничто не похоже и ни с чем нельзя сопоставить. А здесь же, рядом, находятся люди, которые не только присутствуют с тобой художником в одном пространстве, но, – как ты понимаешь, в пространстве мировой истории.

Но об этом никто и никак не писал! Что же делать? Как поступить? Что брать главным, а что оставить на «потом»? Та онтология шолоховской эстетики, о которой было заявлено в названии этих заметок, связана в основном с тем, что жизненность и глубина воспринимаемой действительности у Шолохова носит беспредельно уникальный характер. Мы не можем в полной мере оценить и освоить характер его художественных достижений и созданной эстетической реальности. Одно понятно – мы верим ей, мы не можем ее ни обойти, ни проигнорировать, ни забыть.

Предположим, что «Тихий Дон» написан в духе А. Н. Толстого или И. Бабеля, что же в итоге останется от него – плачущий интеллигентский монолог о прекращенной жизни и несуразности социальной реальности. А что у Шолохова? – трагически прямой взгляд на жизнь и обстоятельства существования как народа, так и людей из него. Без всякой поблажки и компромиссов.

Перенять словом жизнь становится для Шолохова и задачей и практической реализацией, но при этом он приоткрывает такие тайны и зияния в народной душе, от которой замирают главные его герои, да и читатель опускает голову, не понимая, как это можно все перенести. Перенести-то все это можно, – нельзя сразу и полно это описать. Но вот получилось, вот перед нами «Тихий Дон», вот перед нами русская революция, данная впрямую и без всяких сожалений.