Евгений Костин - Шолохов: эстетика и мировоззрение [litres]

Вот пример из «Тихого Дона». Монолог Бунчука перед Анной вполне мог бы принадлежать кому-либо из героев «Бесов»: «Истреблять человеческую пакость – грязное дело. Расстреливать, видишь ли, вредно для здоровья и души… На грязную работу идут либо дураки и звери, либо фанатики. Так, что ли? Всем хочется ходить в цветущем саду, но ведь – черт их побери! – прежде, чем садить цветики и деревца, надо грязь счистить! Удобрить надо! Руки надо измазать!.. Грязь надо уничтожить, а этим делом брезгают!… Тут я вижу, ощутимо чувствую, что приношу пользу! Сгребаю нечисть! Удобряю землю, чтоб тучней была! Плодовитей! Когда-нибудь по ней будут ходить счастливые люди… Может, сын мой будет ходить…» [1, 620]. Это безусловно достоевская проблематика – можно ли оправдать будущую и счастливую жизнью смертью многих людей, даже не одного? К тому же и ребенок тут в образе сына просвечивает в качестве аллюзии из Достоевского.

Из воспоминаний З. А.Трубецкой: «Достоевский говорил быстро, волнуясь и сбиваясь… Самый ужасный, самый страшный грех – изнасиловать ребенка. Отнять жизнь – это ужасно, говорил Достоевский, но отнять веру в красоту любви– еще более страшное преступление. (Выделено нами – Е. К .) И Достоевский рассказал эпизод из своего детства. Когда я в детстве жил в Москве в больнице для бедных, рассказывал Достоевский, где мой отец был врачом, я играл с девочкой (дочкой кучера или повара). Это был хрупкий, грациозный ребенок лет девяти. Когда она видела цветок, пробивающийся между камней, то всегда говорила: «Посмотри, какой красивый, какой добрый цветочек!» И вот какой-то мерзавец, в пьяном виде, изнасиловал эту девочку, и она умерла, истекая кровью. Помню, рассказывал Достоевский, меня послали за отцом в другой флигель больницы, прибежал отец, но было уже поздно. Всю жизнь это воспомнание меня преследует, как самое ужасное преступление, как самый страшный грех, для которого прощения нет и быть не может, и этим самым страшным преступлением я казнил Ставрогина в «Бесах» [3, 117].

Вот еще один эпизод «Тихого Дона», имеющий прямой окрас этой темы: «Григорий тронул коня к плотине. В промоине лежала убитая женщина. Лицо ее было накрыто подолом синей юбки. Полные белые ноги с загорелыми икрами и с ямочками на коленях были бесстыдно и страшно раздвинуты. Левая рука подвернута под спину. Григорий торопливо спешился, снял фуражку, нагнулся и поправил на убитой юбку. Смуглое молодое лицо было красиво и после смерти. Под страдальчески изогнутыми черными бровями тускло мерцали полузакрытые глаза. В оскале мягко очерченного рта перламутром блестели стиснутые плотные зубы. Тонкая прядь волос прикрывала прижатую к траве щеку. И по этой щеке, на которую смерть уже кинула шафранно-желтые блеклые тени, ползали суетливые муравьи. – Какую красоту загубили сукины сыны! – вполголоса сказал Прохор» [2, 423].

Вот деталь в описании свадьбы Григория и Натальи: «Красные лица. Мутные во хмелю, похабные взгляды и улыбки. Рты, смачно жующие, роняющие на расшитые скатерти пьяную слюну» [1, 105]. Вот Григорий, кинувшись защищать Франю от насильников, потом с «звериным любопытством» наблюдает, как бедная девушка приходит в себя. Вот Половцев убивает Хопрова и его жену: «Его локти скользят по зыбким, податливо мягким грудям женщины, под ним упруго вгибается ее грудная клетка. Он ощущает тепло ее сильного, бьющегося в попытках освободиться тела, стремительный, как у пойманной птицы, стук сердца. В нем внезапно и только на миг вспыхивает острое, как ожог, желание…» [5, 66-67] И таких деталей у Шолохова немало. Ему как бы недостаточно дать картину с одной точки зрения, он обнаруживает рядом и другую, совершенно неожиданную, связанную какими-то нитями с миром Достоевского.

«Утратилось равновесие между человеком и природой, между жизнью и искусством, между наукой и музыкой, между цивилизацией и культурой – то равновесие, которым жило и дышало великое движение гуманизма», – так об этом писал великий поэт [1, 334]. Существенно также замечание, сделанное Л. Долгополовым: «Человек рубежа веков воспринимал и свое время, и себя самого как бы в двух планах – и как некий «итог», и как некое «начало». Он ощутил себя на грани эпох…» [2, 14]

Заметим для читателя, который смотрит данный текст «по диагонали», что несколько выше это понятие применительно к творчеству М. Шолохова было проанализировано в одной из глав настоящей книги.

Автор понимает «задержанность» не в аксиологическом, оценочном смысле, а как констатацию иной стадиальности русского социума и русской культуры, разной продолжительности этих стадий, по сравнению с имеющи-

Теперь уже, задним числом, не перестаешь диву даваться: как это могла пропустить бдительная цензура?! В нем, этом вопросе Щукаря, спрятаны и вопросы, и ответы по всей социально-психологической проблематике истории России советского периода.

Нельзя не признать, что более откровенного и снижающего отношения к официальной идеологии во всей русской советской литературе мы не найдем. Где-то рядом проглядывает Иван Денисович А. Солженицына, но уже лишенный слова, молчаливо сопротивляющийся вывернутой наизнанку жизни.

Собственно, широкое обращение писателей к юмористическим и сатирическим жанрам в советской литературе 20-х годов и объясняется этим: весело провожалось уходящее общество (и люди) и приветствовалось новое. Правда, этот процесс быстро закончился, как только обнаружилось реальное содержание текущей действительности. Тут уж было не до смеха.

Понятное дело, что подобное словосочетание «современное литературоведение» в эпоху не просто «постмодернизма», а «пост-постмодернизма» звучит несколько архаично. Достаточно открыть книгу уважаемого исследователя языка и литературы А. Жолковского («Осторожно, треножник!» [М., 2010], чтобы в аннотации прочесть, что это книга «статей, эссе, виньеток и других опытов в прозе». Такое жанровое высвобождение не может не радовать, но в рамках своего исследования, основной массив которого создавался на рубеже веков, автор склонен придерживаться старомодной терминологии, рассчитывая отчего-то на вхождение в традицию более древнюю, чем нынешняя «виньеточная».

Это рабочее определение (мегацивилизация) предполагает объединение сходных «простых» цивилизаций, совпадающих по истории становления, набору основных ментальных и культурных ценностей (ЕС, США и Канада, Латинская Америка). Протоцивилизация представляет собой изначальную оригинальность и неповторимость по всему спектру цивилизационных признаков; при этом она может оказывать сильнейшее влияние на своих соседей, на их развитие, ментальность и культуру. Это такие образования, как США, Индия, Китай, Япония, Россия. Понятно, что такая терминологическая дробность носит условный характер и используется автором для удобства проводимого анализа.