Евгений Костин - Шолохов: эстетика и мировоззрение [litres]

Кого извинять и с кем он должен примиряться? На этот вопрос нет ответа ни у него, ни у самой жизни, которая только-только стала устраиваться после кровавой бани революции и гражданской войны, у народа, обескровленного и придавленного немеренными потерями, не знающего, что его еще ждет и голод 20-х и 30-х годов, и ужасы коллективизации, и неоправданные репрессии, и очередная война с германцами, и послевоенный голод. Да и у какого народа может найтись столько сил, чтобы все это пережить?

Катастрофа мироустройства и самого развития жизни – вот что лежит в основе трагизма Григория Мелехова. Он – в отличие от античных трагических героев или подобных героев Шекспира – попадает в безвоздушное пространство трагических противоречий космического масштаба. Он – достойный, смелый, свободный человек попадает в сеть коллизий, невозможных для понимания отдельным человеческим умом. Остается одно – сопротивляться как можно дольше, поступая даже, как кажется, во вред себе (выйти из укрытия, не дожидаясь амнистии).

Трагизм не только в нем (Григории), не в особенностях его характера, не в случившейся мировой войне, а потом революции – все это частности и случайности – трагизм обнаруживается в самой жизни, которая вывернулась наизнанку, и не только для него, такой темной , трагической своей стороной.

«Песчинка» – так определит человека в таких обстоятельствах Шолохов в рассказе «Судьба человека». Какая уж тут индивидуальность, вина или ошибка, право выбора, гуманистические ценности и прочее! В «Тихом Доне» и «Судьбе человека» трагичен не только герой, но и сам писатель, пишущий об этом, а также и читатель, воспринимающий эти тексты, – так как они все вместенаходятся в одном пространстве – потерявшей на время главный смысл – русской жизни ХХ века.

Изоморфность шолоховского мира, его героев, самой жизни существованию России в ХХ веке – настолько уникальны, что это выдвигало и будет выдвигать в дальнейшем (как, впрочем, и по отношению к Шекспиру) версии об ином, мнимом авторстве главного романа писателя. На самом деле так оно и есть: главным субъектом шолоховских текстов является само русское бытие во всей своей трагической неупорядоченности, разрыве и уничтоженности прежних смыслов и слабом порождении новых, где в рамках одной семьи в одно поколение совершается больше трагических событий самого радикального толка, чем в какой-либо «тридцатилетней» или «столетней» войне обыкновенной Европы.

Эдип у Эсхила взялся узнать то, на что нет ответа. Не познав его – он гибнет. И другого быть не может и не должно в человеческой культуре. Трагическое нуждается в искуплении, так как это следствие нарушения неких принципиальных основ человеческого существования. Это искупление и совершается трагическим героем единственно возможным образом – через его собственную жизнь. Нет у него другой возможности и другого «имущества» в нравственным смысле, которым он должен оплатить свою вину перед жизнью. И то, что шолоховский герой принимает эту вину в таком персонализированном виде не может не восхищать: человек оказывается способным к сопротивлению, на которое могли покуситься только боги. Его гибель – это мета на том месте, где в культуре фиксируется путь, по которому нельзя двигаться дальше никому. За это уже заплачено кровью и смертью лучших из людей.

Гибель Григория Мелехова, да, по существу, и Андрея Соколова – не нравственное указание на невозможность пройти по дороге туда, откуда не возвращаются, она носит онтологический характер. С одной стороны, бытие проверяет человеческую природу на прочность в самом высоком регистре – да и то, стоило ли заваривать всю эту историю с человеческой цивилизацией и культурой, не зная, выдержит ли это сам субъект? Но одновременно данные примеры свидетельствуют об очередном обретении среди людей таких индивидов, которые могут противостоять безумию фатальных исторических обстоятельств ценой своей жизни. И это не так мало, особенно для русской жизни.

Привычным образом западная мысль упрекала русский способ жизнедеятельности в отсутствии того прометейства, которое, казалось, единолично принадлежит западной цивилизации. Да и по правде сказать, еще исторически недавно только ею и определялась та пассионарность человеческой природы, порождавшая не только античных героев, но и крестоносцев, конкистадоров, мореплавателей, людей эпохи Возрождения, раннего предпринимательства, Реформации, первых революций («свобода, равенство и братство») – именно в первенство в этих процессах и уверовало мессианское западное сознание. России оставались некие цивилизационные задворки в этом смысле.

Конечно, в Европе помнили Петра, помнили чудо-богатырей Суворова, переходящих через Альпы, помнили унижение Европы в лице Наполеона, не могли забыть мощнейшую волну влияния русской революции на весь мир в плане преображения социальной реальности, несмотря на все ужасы форм ее совершения, наконец, она (европейская заносчивость) так окончательно и не пришла в себя от русского Ренессанса ХIХ века с Толстым, Достоевским и Чеховым во главе. Но все это считалось (и считается до сих пор, добавим мы) неверным и слабым – варварским – отражением прометейства западного человека.

Но вот что делать с тем страшным и странным с точки зрения западной методологии – российским опытом ХХ века, когда трагическая жертвенность людей стала для России обыденным фактом и легла в основу тех побед, которые были одержаны русскими в войнах прошлого столетия. Автор этих заметок как-то замечал в других своих работах, что замалчивание и искажение итогов второй мировой войны для западного сознания в целом – это не идеологическая акция, не аберрация памяти, но метафизический акт забывания (процесс психологического подавления и выталкивания вглубь сознания) того факта, что впервые в истории развития европейской (мировой) цивилизации Россия взяла вверх над западным мессианством по самому главному разряду – по пассионарности и трагическому прометейству человека, представленного, к тому же, в угрожающем (для Запада) массовом виде.

Андрей Соколов – воплощение Прометея в современности прошедшего века: это новая матрица человеческой субъективности, которую никак не могут принять идеологи западного лидерства.

Конечно, с такими героями, как Григорий Мелехов и Андрей Соколов, гибнет часть самой жизни, и все меньше остается ее (жизни) для своего воспроизводства. Но вот к самим трагическим героям эта дилемма не имеет никакого отношения: они исполняют то, что должно. Как это в дальнейшем ложится на общую картину развития европейской и отечественной цивилизации, их не оченьто и волнует. Они защищают то, что было дано им в национальном самочувствовании, в расширенном эмоциональном контексте человечности и гуманности, привязанности к жизни, и, соответственно, защите ее по мере своих сил. Другой вопрос, что (оказывается) национальная традиция, глубоко спрятанная и невидимая при первом подходе стороннему наблюдателю (да и своему, во многом), может содержать в себе вот эти потенции трагической пассионарности , которые понемногу, с трудом, но становятся частью генотипа русского человека ближайших трагических – не менее, чем предшествующие – эпох.