Марк Уральский - Чехов и евреи. По дневникам, переписке и воспоминаниям современников

После впечатления, созданного первой сценой, следующий знак-указатель на инородность гостя Мейера — его немецко-еврейская фамилия. Оставленная без имени и отчества, фамилия героя является примером намеренной мистификации. По фамилии Мейер может быть обрусевшим немцем, или крещеным евреем, или евреем, который сам избегает упоминания своего имени и отчества, так как именно они могли бы сорвать маску и обнажить его этническое происхождение [373]. Мейер может также быть и именем, при этом типичным еврейским именем, что дополнительно усиливает аспекты мистификации этнической принадлежности героя, создает ситуацию двусмысленности. Известно, что Чехов собирал еврейские фамилии, записывая их в своей «Записной книжке», и его особенно интересовали смешные еврейские фамилии, как Перчик, Чепчик, Цыпчик, но в случае фамилии Мейера именно се амбивалентность свидетельствует о том, что Чехов шифрует Мейера как крипто-еврея [374].

Тот факт, что в сцене первого ознакомления читателя с Рашевичем и Мейера именно Мейер сидит на турецком диване, да еще в весьма несветской позе — поджав под себя ногу, как бы по полутурецки, также является тропом, который отождествляет Мейера с этническим, в данном случае азиатским, мотивом. Вспомним, что в «Палате № 6» (1892) еврей Мойсейка сидит на кровати по-турецки, поджав под себя ноги. Эта азиатская поза маркирует еврея как пришельца из далеких экзотических земель, и имеет в себе корни как в романтической традиции европейской культуры, обозначенной как Ориентализм, а также и в работах предшественников Чехова в русской литературе, Гоголя с его контаминацией еврейского и турецкого, и Достоевского, создавшего Исаю Бумштейна в «Записках из Мертвого Дома», сидящего на нарах в экзотических ритуальных одеяниях.

Мейер сразу представлен Рашевичем как юрист: «вы — юрист», — говорит Рашевич своему гостю (395), и эта профессия, ставшая именем нарицательным по отношению к профессиональным евреям в двадцатом веке, в 1870-е годы наряду с медициной была одной из самых желаемых профессий среди еврейской молодежи [375]. Именно в те же годы, когда еврейская молодежь устремилась в юриспруденцию и медицину, дающие возможность вырваться из гетто, сам Чехов поступил в университет, в чем видел способ вырваться из косной мещанской среды. Чехов вступил в образованное сословие и культурное общество через приобретение медицинской профессии, среди его сокурсников были студенты-евреи, как и он сам, выходцы из провинции, Юго-Западного края и черты оседлости, и ему был и понятен, и известен путь достижения социальной мобильности через выбор ходовой профессии. Во время написания рассказа «В усадьбе», к середине 1890-ых годов, евреи уже вступили в юридическую профессию. Фонетическое созвучие слов «еврей» (jevrej) и «юрист» [jurist], (на котором построен известный в 1990-ые годы в постсоветской России каламбур о политическом деятеле Владимире Жириновском о его отце-юристе, т. е. еврее), является еще одним дополнительным приемом мистификации Мейера и подачи его как крипто-еврея. Чехов, как отмечает исследователь, обладал исключительно тонким языковым слухом [376].

То, что Мейер оказывается единственным человеком, приходящим в гости к Рашевичу, в то время как все знакомые Рашевича отвернулись от него из-за его ядовитого характера (называя его за спиной жабой), свидетельствует о наивности Мейера, которую можно объяснить тем, что он, как Чужой, или аутсайдер, не читает коды новой ему культуры и среды. Примером тому служит удивительное особенное восприятие Мейером дома Рашевича, в котором он видит домашнее тепло. Скорее всего он видит то, что ищет, и сам факт этой потребности в семейственности тоже маркирует Мейера как крипто-еврея. Вспомним описание еврейской семьи в «Степи» Чехова, где еврейская семья показана как многодетная и исключительно родственная — даже русский мальчик Егорушка получает пряник от по-матерински к нему расположенной хозяйки корчмы. (Именно семейственность и теплота отношений в еврейской семье были поставлены современником Чехова и коллегой по «Новому времени», Василием Розановым, в основу его миссии пола) [377].

Что же послужило предметом оскорбления Мейера, что вдруг отрезвило его и заставило удалиться с тем, чтобы уже никогда не вернуться в усадьбу? Причиной оскорбления Мейера является доктрина Рашевича, которая кладет в основу социальных и классовых различий биологическое и расовое обоснование. Таким образом, вопросы класса и сословий подменяются вопросами генетическими, где терминология из модных теорий о дегенерации сочетается с доморощенными категориями, как «белая кость», кровь, и т. д. Именно этот неожиданный оборот, который принимают разглагольствования Рашевича, и служит причиной ретирования Мейера.

Разговоры об упадке российской культуры подводятся к выводу о том, что источником ее разрушения является бескультурная и малообразованная разночинная масса, которую Рашевич называет «чумазыми». Однако скоро становится понятно, что так называемый Чумазый — это не классово-социальная категория, а биологическая и генетическая, и в тот момент, когда Мейер понимает смысл понятия Чумазый, он испытывает чувство неудобства и негодования.

Проиллюстрируем наши выводы набором разглагольствований Рашевича. Рашевич объявляет себя дарвинистом, и выдвигает доктрину, саму по себе для начала не обидную для Мейера.

Для меня не подлежит сомнению, что если какой-нибудь Ричард Львиное Сердце или Фридрих Барбаросса, положим, храбр, великодушен, то эти качества передаются по наследству его сыну вместе с извилинами и мозговыми шишками…. и если он женится на принцессе, тоже великодушной и храброй, то эти качества передаются внуку и так далее, пока не становятся видовою особенностью, не переходят органически, так сказать, в плоть кровь и плоть. (397)

В этих рассуждениях Рашевич начинает пользоваться такими словами, как «белая кость» и «черная кость», и переходит к выпалам против «кухаркиных детей» и «чумазых». Сам это ряд — «кухаркины дети и чумазые» говорит о том, что они не взаимозаменяемы, что чумазый несет в себе содержание, отличное от классового понятия кухаркиных детей, в котором Мейер, как и любой чуткий читатель, узнает сигналы, указывающие на этническое различие. Чумазый фонетически схожей с Чужим, и это слово в его употреблении в XIX веке означало «черный и грязный» (614) по словарю Даля [378]. Известно, что еврей в российской культуре, согласно существовавшим этническим стереотипам, воспринимался именно как черный, и эта расовая характеристика так же совмещалась с понятием о физической и духовной грязности евреев. Последнее связано с народными представлениями о евреях как о потомках Иуды, продавшего Христа [379]. Что касается стереотипа о физической неопрятности евреев, то сам Чехов использовал его в рассказе «Степь», где и воздух, и помещение, и постель евреев-хозяев трактира, характеризовались дурным запахом и неубранностью.