Марк Уральский - Чехов и евреи. По дневникам, переписке и воспоминаниям современников

Е. Толстая рисует портрет Чехова, то и дело бросающегося в крайности, поочередно удивляющего консерваторов и либералов. Его всегдашняя бесстрастность порождена вовсе не исходной установкой на сдержанную трезвость суждений и оценок, но проистекает как раз из обостренного желания любой ценой ввязаться в спор, поступить вопреки логике, а потом, в самом разгаре полемики, — еще раз изменить самому себе, перейти линию фронта, сжечь прежние кумиры и поклониться новым. Никто не признает своим — значит, все считают чужим, бесстрастным, холодным, медицински безжалостным, в лучшем случае — меланхолически-замкнутым. Знаменитая чеховская ирония лишается столь же знаменитой мягкости, она (ирония) не просто обнажает космические пустоты бессмыслицы (об этом уже вдоволь говорено со времен Льва Шестова), но и свидетельствует о личной идиосинкразии автора рассказов и пьес, изживающего собственные биографические коллизии за счет собеседников и литературных героев. Такой вот <���у нее> Чехов [БАК].

Картина идейной борьбы в российском обществе эпохи Александра III в ретроспективе выглядят блеклой и скучной. Жесткая цензура придушила острую политическую полемику предыдущих десятилетий: правые получили полное право высказывать свои взгляды, в том числе русификаторские и махрово юдофобские, либералы и демократы — возможность огрызаться, и даже критиковать, но с большой оглядкой на «государево око» в лице цензора, который с корнем вырывал всякие ростки «излишнего» инакомыслия. Подмять под себя всю печать правым все же не удалось, либералы, народники и всякого рода прогрессисты по-прежнему верховодили в большинстве влиятельных газет, журналов и издательств. Правление было реакционно-деспотическим, но не тоталитарным. Например, Владимир Короленко, в 1881 г. отказавшийся от индивидуальной присяги на верность Александру III и проведший в тюрьме и ссылке в общей сложности 6 лет, в своих публицистических и литературных произведениях привлекал внимание общественности к самым острым, злободневным вопросам современности: цикл эссе «В голодный год» (1891–1892), «В холерный год» (1893). Популярность Короленко была огромна, и правительство было вынуждено считаться с его публицистическими выступлениями [157] Владимир Короленко был по существу первым знаменитым русским писателем, публично выступившим против произвола царской власти по отношению к еврейскому населению Российской империи. .

Под спудом государственного принуждения в многонациональном российском обществе билась горячая струя политической активности, шли процессы расслоения и консолидации по политическим убеждениям, формирование первых российских политических партий. Однако, не смотря на это, современники считали, что 80-е — 90-е были «годы глухие», когда «в сердцах людей царили сон и мгла». Литературный критик А. С. Волжский писал в «Очерках о Чехове» (1903):

Чехов выдвинулся в литературе в сумрачную эпоху идейного бездорожья, в самый разгар реакции 80-х годов, в тяжелые дни жизни русской интеллигенции; его драма «Иванов», как известно, вызвала горячий спор между двумя литературными поколениями: «отцами» — людьми 60-х и 70-х годов и «детьми» — «восьмидесятниками». Спор в о згорелся из-за го рдел ивого отказа «детей» от идейного наследства отцов во имя новых, «детских» слов. Это второй конфликт отцов и детей после борьбы людей освободительной эпохи с их отцами — людьми 40-х годов, второй — после тургеневских «отцов и детей». Дети 80-х годов вели шумную компанию против отцов [ВОЛЖ. Т. 1. С. 170].

Что же касается внутриполитического состояния государства Российского, то в нем имперский абсолютизм (самодержавие), опиравшийся землевладельческую аристократию, чиновничество, православную церковь и гражданское общество, выразителем интересов которого выступала все более и более набиравшая силу русская интеллигенция, находились в состоянии непримиримого идейного конфликта. Конфликт этот год за годом усугублялся и разрешился лишь с падением самодержавия в Февральскую революцию 1917 года.

Как положено для всех реакционных эпох, где властвует принцип «закручивания гаек», культурной жизни того времени не выражалась в ярких всплесках духовной активности, она ушла как бы «вглубь», — вследствие царившей в обществе мировоззренческой апатии, или, как полагает Борис Парамонов, чтобы «отстояться», осмыслить гигантский творческий взрыв предыдущих десятилетий. «Могучая кучка», русская национальная Консерватория, «Передвижники», «Великий русский роман» — все эти достижения принадлежат предшествующей эпохе. Под скипетром Александра-Миротворца русское культурное сообщество пожинало плоды прежних заделов. Новых ярких имен не появлялось, а прославившиеся в предшествовавшие годы знаменитости один за другим становились достоянием истории.

Гаршин, Надсон и Чехов, все трое, но каждый по-своему, изобличили и отразили в своем творчестве кризис общественного настроения 80-х гг., нравственные терзания, тревожные искания и тоскливые томления этой эпохи. Конфликт идеала и действительности у Гаршина и Надсона доведен до такой крайней степени напряженности и обостренности, как и у Чехова. Они мучаются той же безнадежной разобщенностью своих нравственных требований от жизни с самой жизнью, болеют тем же бессилием своего идеала над действительностью, в частности русской действительностью реакционного десятилетия. Теряясь перед страшной силой жизни, они не знают, как приступиться к ней, на что опереть свои идеальные стремления. Подобно Чехову, мучительно изнывают только, что «дальше так жить невозможно», а куда деваться со своим жгучим недовольством жизнью — не знают.

‹…› Надсона удручает «всесильная пошлость», царящая кругом. «Скучные дни пошлой прозы тоски и обмана», торжество «торгашества и тьмы», «борьбы и наживы» заставляли чуткого поэта чувствовать себя «в людном мире, как в глухой пустыни». «В этом мире под вечным ненастьем, в мире слез, в нищете и крови» Надсона угнетало и мучило бессилие его идеалов над неприветливой действительностью. «Весь мир, огромный мир, раскинутый кругом», представляется ему только тесной тюрьмой…

Бог Надсона, великий, чистый, сияющий своей правдой, как солнце, но такой же бессильный перед страшной силой жизни, такой же беспомощный перед лицом действительности, как и нравственный бог Чехова. Бог Надсона — только бог-добро, добро несомненное, но лишенное реальной силы, он не властен над действительностью; стихийное течение исторической жизни не слушается и не хочет слушаться его правды. ‹…›