Марк Уральский - Чехов и евреи. По дневникам, переписке и воспоминаниям современников

Резкий ответ Буренина последовал незамедлительно, а после присуждения Пушкинской премии смертельно больной Надсон стал предметом многочисленных, зачастую справедливых, но выраженных в грубо издевательской форме критических нападок с его стороны в суворинском «Новом времени». Последовавшая вскоре смерь Надсона прервала «диалог» поэта и критика, и в ее свете полемика стала восприниматься иначе. Резюмируем. Надсон сам ввязался в борьбу и вел ее почти теми же приемами, что и Буренин, но менее успешно. Для Буренина эта борьба носила не столько личный, сколько принципиальный характер [РЕЙТБЛАТ].

В глазах же зачитывавшегося лирикой Надсона российского общества Буренин навсегда остался «гнусным Зоилом», своими клеветническими нападками ускорившего кончину великого поэта [165] Надсон вплоть до 1917 г. почитался на уровне Пушкина, Лермонтова и Некрасова, однако по каким-то идеологическим соображениям, анализ которых выходит за рамки нашей книги, он был отодвинут советскими историками литературы в глухую тень забвения. . Голос «русской совести» — Владимир Короленко писал по этому поводу:

Того, что проделал Буренин над умирающим Надсоном, не было ни разу во всей русской печати. Никто, в своё время читавший эти статьи, не может ни забыть, ни простить их.

Сам же критик объяснял сложившуюся тогда ситуацию следующим образом:

Я не только никогда не нападал «яростно» на Надсона в моих критических заметках, но относился к нему благожелательно до тех пор, пока он не начал ломаться и позировать, корча гения. ‹…› я едва ли не раньше других критиков указал на него читателям. Я хлопотал о первом издании книжки его стихов (они были изданы А. С. Сувориным), и, когда эта книжка вышла, я дал о ней в «Новом времени» ‹…› достаточно одобрительный отзыв. Мне говорили, что Надсон был не особенно доволен моим отзывом и претендовал на меня за то, что я, указав на «гражданский» характер его стихов, назвал его «Плещеевым семидесятых годов». Конечно, для тщеславного поэтика это показалось обидой; я должен был назвать его по меньшей мере Пушкиным или Лермонтовым. Ведь это спокон веку так бывает, что господа поэты, беллетристы и драматурги обижаются, если критика их не поставит рядом с Байронами, Пушкиными, Толстыми, Шекспирами. Но во всяком случае сравнение Надсона с Плещеевым не может быть названо «яростною нападкою», так как Плещеев в то время был уже почтенным поэтом, а Надсон начинающим и подражающим Плещееву, у которого он прямо-таки занял весь банальный арсенал «гражданских» выражений, вроде «гнетущего зла», «тупой силы», «царящей тьмы» и т. п. Кроме критического, в общем одобрительного, разбора первого издания книги стихотворений Надсона я написал еще две-три насмешливые пародии на его чисто гимназическое посвящение своей поэзии каким-то умершим девам, которых он «любил», и тому подобные пошлости его интимных и гражданских стишков. Надсон, разжигаемый окружающими его еврейчиками и перезрелыми психопатками, необдуманно бросился в раздражительную полемику. Полемику эту он вел в одной киевской еврейской газетке [166] Имеется в виду киевская «Заря», издателем которой был этнограф и правовед Михаил Кулишер, яркий представитель эмансипированной части русского еврейства. В этой газете Надсон вел обзор литературы, затем стал писать критические фельетоны по поводу текущей литературы и журналистики, в которых неизменно отстаивал произведения с ярко выраженной социальной направленностью, обличал безыдейную и реакционную беллетристику и публицистику. и воображал, что он то «поражает» меня, то «засыпает цветами» своей поэзии. Я посмеялся над этими детскими претензиями полемизирующего стихотворца, помнится, всего только один раз. Вот и вся история моих «яростных нападок», превращенная в уголовную легенду досужими сплетнями и клеветами перезревших психопаток и бездарных критиков из бурсаков и жидов [РЕЙТБЛАТ].

Сегодня становится очевидным, что причина длительной ожесточенной кампании либеральной прессы в конфликте «Надсон — Буренин» и, как ее результат, пригвождение к позорному столбу «критика-Зоила» была не в Надсоне, которого пытались как бы канонизировать подобным образом. Дело было в Буренине, который очень хорошо подходил на роль гонителя. Анонимный некрологист отмечал, что его критика «создавала вокруг критикуемого имени ореол мученичества и гонимости». Поскольку Буренин слишком многим «насолил», то его пытались «прищучить», используя для этого подобный экстраординарный повод [РЕЙТБЛАТ].

Интересно, что «еврейского контекста» в конфликте «Надсон — Буренин» историки литературы не усматривают. Несмотря юдофобскую по окраске тональность высказываний Буренина, лично сам поэт не им, ни превозносившими его до небес народниками, не воспринимался «как еврей» [167] Мать Надсона была русской, отец — сыном крещеного еврея; лишившийся в раннем детстве родителей поэт, по его воспоминаниям, воспитывался в русском, весьма религиозном, пропитанном юдофобскими настроениями окружении. . Надсон дружил с нововременцами-антисемитами И. Л. Леонтьевым-Щегловым и М. О. Меньшиковым [168] Меньшиков, не состоявший тогда еще в числе сотрудников «Нового времени», держал сторону Надсона, и писал, явно имея в виду Буренина, что в этом конфликте «замешано, по-видимому, более грязное чувство: чувство зависти» [РЕЙТБЛАТ]. , и в начале пути пользовался симпатией Буренина, который, действительно, сделал его имя известным широкой публике. Тем не менее, судя по приведенному выше высказыванию Ивана Гончарова в письме к К. Р., причислившего Надсона сонму «космополито-жидов», его имя в публичном пространстве все же ассоциировалось с еврейством. По этой, видимо, причине русско-еврейские литераторы того времени активно подогревали антибуренинскую и антисуворинскую компанию. Подтверждением этому в частности является письмо Антона Чехова брату Александру от 19 или 20 февраля 1887 г. (Москва) с юдофобским «а ля Буренин» выпадом в их адрес:

…студенчество и публика страшно возмущены и негодуют. Общественное мнение оскорблено и убийством Надсона, и кражей из издания Литературного фонда [169] В типографии Суворина печатались два издания сочинений Пушкина — Литературного фонда (под ред. П. О. Морозова) и Суворина. По выходе в свет этих изданий было обнаружено, что Суворин заимствовал для своего издания впервые публиковавшиеся Морозовым стихотворения Пушкина и прозаические отрывки из его произведений. По этому делу состоялся третейский суд ‹…›, который обязал Суворина уплатить Литературному фонду к 18 февраля 1887 г. 27 925 р. 20 к. [ЧПСП. Т. 2. С. 32]. и другими злодеяниями Суворина. Галдят всюду и возводят на Суворина небылицы. Говорят, например, что он сделал донос на одного издателя, к<���ото>рый якобы выпустил Пушкина за 2 дня до срока. Меня чуть ли не обливают презрением за сотрудничество в «Новом времени». Но никто так не шипит, как фармачевты, цестные еврейчики и прочая шволочь [ЧПСП. Т. 2. С. 32].